Между прочим: Россию в августе 91-го спасали не Ельцин с Хазбулатовым, а читатели Солженицына, Бродского да Еременко. Такое было время, и такие были читатели. Так что по большому счету Ерема действительно мог не дергаться и сосать свой портвейн с чувством глубокого удовлетворения.

Даже на кухне Натали Исааковны, где авторитеты шли на закуску, а в гениях приветствовались надежность и ходкость, то есть умение быстро обернуться за водкой, так вот – даже в салоне Натали Исааковны культивировалось совершенно особое, трепетное отношение к Ереме. Он был вроде той черепахи, на которой стояли прочие белые слоны. Натали Исааковна, простая душа, млела от одного голоса Александра Викторовича. Она заразилась его речевыми оборотами, эпатажностью, иронической выспренностью и старательно их копировала. Иными словами, Ерема на Шебашах задавал тон. Не только манеру (церемонное на «вы» и по имени-отчеству), но и определенную высоту общения. Его коронная фраза – «Почему я, такой утонченный, должен все это выслушивать?!» – даже в отсутствие Еремы висела над Мармеладной Соней, не позволяя ей всласть посплетничать. А так иногда хотелось…

Сказать, что у Волченко нет заимствований из Еремы, было бы не совсем правильно. У Волченко очень много заимствований из Еременко. Много скрытого, демонстративного, полемического цитирования. Окрепнув, она разорвала дистанцию и стала работать с магическим материалом споро и повелительно, как с послушной глиной.

Вот так вот.

Закрывая тему, скажу по-простому: влияние Еремы на творчество Вики огромно, и он по праву урвал себе полторы странички из моей оды. Ерема задал Вике масштаб. Не знаю, как это изъяснить человеческими словами. До Еремы она была поэтом на краю бездны – он поставил ее на вершину горы. Вроде схожие ощущения, но разница есть. Согласитесь, что некоторым вещам обучить нельзя, но приобщить можно. Ерема дал Вике ощущение высоты, а отваги и таланта ей было не занимать. Собственно, ничему другому ей и не надо было учиться.

В год явления Вики на Шебашах я жил в Вильнюсе, в Москве бывал от случая к случаю и многое упустил. Как раз тогда Александр Евсеевич Рекемчук, светлая ему память, основал первый издательский кооператив и предложил напечатать сборник моих рассказов. Непечатный по жизни, я дико воспрял, прискакал в Москву с рукописью и в результате надолго завис у Натали Исааковны. А там веселились напропалую. Таких круглых, таких растерянных глаз я не видел у хозяйки салона даже тогда, когда однажды втащил к ней двухметрового, мертвецки пьяного якута, сомлевшего в сугробе под булочной. Это потом, когда оно оттаяло, выяснилось, что якутам московская зима нипочем и лучше бы мы его не трогали. Но и двухметровый пьяный якут оказался детской забавой в сравнении с юным дарованием по имени Вика Волченко.

Она подмяла салон под себя вместе со всеми входящими и исходящими гениями. Все поэты и поэтессы ходили влюбленные в Вику Волченко. В ее красоте было что-то допотопное, лягушачье, как на портретах чистокровных маркграфов Священной Римской империи. Для поэтов самое то. Собрание гениев превратилось в театр одного актера. Бедной Натали Исааковне оставалось лишь негодующе клекотать – да и то вполголоса, соблюдая предельную осторожность.

Лично мне столь острого язычка, такой бритвенной остроты мозгов ни до, ни после Вики встречать не доводилось. На уровне словесных дуэлей я бы определил ее не просто высококлассным дуэлянтом, а специалистом уникального профиля – убийцей бретеров. Абсолютная память и абсолютный речевой слух, богатство и раскованность южнороссийской мовы, снайперская точность суждений и беспощадность к себе, разгоняющая себя до безбашенности, – в общем, арсеналу юной красотки мог позавидовать Шварценеггер. Оставалось лишь посочувствовать бедной Натали Исааковне: она разом обзавелась преданной, но беспутной нянькой, роскошнейшей из собеседниц и буйным enfant terrible, развеселой помесью скомороха и скорпиона, громко празднующей обретение себя на Москве.

Я тогда понятия не имел о том, как строго обошлась Кубань с самой дерзкой из своих поэтесс. О краснодарской Голгофе, о страшном опыте выживания в провинциальных психушках разговорчивая Викуля упоминала вскользь, без подробностей. К стыду своему, только теперь, прочитав ее блистательные рассказы, я понял, из какого ада она выскочила в Москву. Но то, что кубанские химики в белых халатах раскурочили девчонке все защитные механизмы, было понятно и без рассказов. Пить Вике нельзя было категорически. А не пить в салоне Натали Исааковны не получалось.

Не надо было быть пророком, чтобы сообразить: на Шебашах Вика долго не протянет. Я предложил ей поехать в Вильнюс, сделать перерыв в затянувшемся празднике. К моему удивлению, она немедленно согласилась. Инстинкт самосохранения работал уже не в биологическом, а в потустороннем режиме: стремился выжить не организм, но талант. Не женщина, а поэт. Божественный дар, от которого ее так и не вылечили на Кубани, готов был бежать хоть в Литву, хоть в Египет, ездить на ослах, ползать на коленках, прикидываться пропащим, лишь бы выжить и реализоваться. Вырвавшись из застенков, она навсегда осталась беженкой, беременной и гонимой своим призванием, – босой беглянкой, спасающей живот горними да торными тропами.

Не скажу, что в Вильнюсе мы жили очень уж чинно, но Литва по-любому дом отдыха после Москвы. Очень такая домашняя страна: выходишь с поезда на привокзальную площадь, напоминающую детсад во время тихого часа, – и душа без подсказки переобувается в тапочки. А еще Вике понравился виноград, заглядывающий в окна – он оплетал весь дом с первого по пятый этаж. Первым делом она подергала лозу, проверяя на прочность, – профессиональное любопытство беглянки. Я, как в американских фильмах, предупредил: «Даже не думай». Добротный третий этаж, не чета нынешним.

Честно пытаюсь вспомнить, на что мы жили в тот год, – и не могу. Такое ощущение, что проблемы денег в период позднего Горбачева не существовало. Можно было сдавать бутылки, оставшиеся от вчерашних гостей, и припеваючи жить до вечера. Похоже, что деньги нам приносили на дом: в те дивные времена ценилось не столько умение зарабатывать, сколько со вкусом тратить. По этой части мы с Викой составляли крепкий тандем: я находил водку в любое время дня и ночи, она обеспечивала фейерверки. Грубо говоря, я исполнял роль импресарио при звезде. Не скажу, что нас носили на руках постоянно – но иногда приходилось.