Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Где по небу тихо плывут корабли,
Все беды свои оставляя вдали,
Где только одна Эвелина живет
И сказочных братьев, как девочка, ждет.
Они прилетят, приласкают, спасут
И душу ее над землей пронесут,
Которая сверху ничуть не черна
И даже в местах, где зияет война,
Зелеными бусами дрогнет свинец
(Поскольку ты веришь в счастливый конец).
…Задышат ресницы в замедленном сне,
И, может быть, вспомнит она обо мне,
И мальчик, который остался крылат,
Меня поцелует, как названый брат.
– Боевая у тебя подруга! – с чувством сказал водила. – Только скажи ей, чтоб не высовывалась, – скоро граница…
3
В первые годы после развала страны поэты, как брошенные детишки, жались друг к другу и к своим «книжечкам» – журналам, издательствам, гуманитарным фондам. Кого-то из этого расформированного детдома пригрел антикварный магазин «Акция» на Большой Никитской. На книжных развалах, вынесенных на тротуары, в жару и холод можно было пообщаться с живыми поэтами, распродающими по дешевке все, что осталось от уничтоженной в одночасье прослойки. Вика, Миша Дидусенко с Юрой Шапкиным, Леша Дрыгас, Барый, Ира Суглобова, Толя Устьянцев, Эвелина Ракитская, Толя Богатых – кто только не прозябал на этих серых развалах… Вот только живого общения не получалось. Мы были как рыбы, вытащенные на берег, – беззвучно раскрывали рты, даже пили без слов. Нас со страшной силой отбрасывало все дальше – от черно-белого кино к немому кинематографу. Карнавал кончился.
Вика познакомилась с некоммерческим издателем Андреем Белашкиным, вышла замуж, родила сына. Некоммерческая издательская деятельность, если кто не знает, – это своего рода «священная болезнь», не описанная в медицинских энциклопедиях. Андрей торговал книгами на лотках, в электричках, вокзалах, а на вырученные деньги издавал забытых поэтов. На что они с Викой жили, на что ухитряются существовать сегодня – это вы у Вики спросите. В наших отношениях стали появляться лакуны длиною в год. Зато – пережив карнавал, развалы и роды – поэт Виктория Волченко стала выплывать из безвестности.
Стихотворение про Эвелину, голыми руками ткущую рубашки из крапивы, – то самое, которое Вика читала в ночном полете над Можайским шоссе, – когда-то было посвящено замечательной поэтессе Эвелине Ракитской. Как и почему выпало посвящение, мне неведомо. Однако именно Эвелина значится редактором первой Викиной книжки, изданной Гуманитарным фондом содействия культуре. Был такой фонд, помню. Куда делся, тоже не знаю. Там я познакомился с неистовым Русланом Элининым, который однажды заглянул за горизонт и не вернулся.
Их было много на челне.
Первую свою книжку Вика невзлюбила. Там по какому-то недоразумению разодрали венок сонетов на колоски, получилось неправильно. Однако общий уровень стихотворений таков, что стыдиться не то, что нечего, а практически некого.
Слепа моя вера и неистребима,
как всякая глупость и всякая малость.
Печальные сказки, что в детстве любила,
и бабушкин запах – вот все, что осталось.
«Господь милосерден, а люди несчастны», —
Шепчу по ночам, с головой укрываясь.
Как все, до утра от земли отрываюсь,
как будто и я к этой жизни причастна.
Но, видно, сильна моя глупая вера,
Коль с толку сбивают и глупо талдычат
о Страшном суде, о силках Люцифера
и в скобки берут мою кровь, и кавычат.
И я открываю проклятые жилы,
и мне отворяются высшие своды,
и гады, что долго в крови моей жили,
ревя, сотрясают подземные воды.
И я обнимаю бескрайнее детство,
там звери и радуги, птицы и ветер,
где грешник невидим, а праведник светел,
и вера любая – с ладошку младенца.
Еще через четыре года в издательстве «Антей» вышла вторая книга стихов. Перечитывая ее, я наткнулся на стихотворение про те самые времена, когда поэты группировались при «Акции», и не смог отказать себе в удовольствии дополнить прозу поэзией.
Нет, Шапкин на цыпочках – это уж слишком, пожалуй.
Два звука подряд – «эн» и «эн» – это длинно и нудно.
Но пили мы с ним – видит Бог! – на высокой лужайке,
и выпили столько, что помню я все поминутно.
Сначала мы шли вдоль лотков и киоска Барыя,
нам выдали денег, хотя мы о том не просили,
и мы совершали покупки в попутном порыве,
потом нас забрали в милицию и – отпустили.
И было легчайшее чувство легчайшей утраты!
Хоть солнце и грело, мы поняли вдруг, что озябли.
И мы возвратились в киоск, но Барый тороватый,
закрывшись иконой, ответил нам: «Я здесь хозяин!»
И мы оказались в сердцах у другого порога —
торжественный Юрий Наумыч светился активно, —
я что-то спросила, и Шапкин шепнул: «Синагога!»,
чуть-чуть покачнувшись на цыпочках, как Буратино.
Тотчас прощена я была красотой виноватой
прозрачных людей в одинаковых шляпах печальных,
в костюмах опрятных и все-таки чуть мешковатых,
как будто хранились они в сундуке за печатью.
Сквозь сумрак зеленый мой друг от меня отдалялся,
штормовкой – залатанным парусом – руководимый.
А я ото сна пробуждалась и все удивлялась,
что поступь моя тяжела, а Земля – невредима.
Стихотворение не из программных, просто хорошее. В нем очень естественные для Волченко повествовательные интонации и мягкие «завитражные» краски – все-таки сон. Остается надеяться, что теперь, когда Вику пробило на прозу, она сама расскажет о тех временах. Лучше нее этого никто не сделает.
А совсем недавно «Пушкинский Фонд» издал третью книгу ее стихов. Геннадий Федорович Комаров, придирчивый питерский издатель, включил Викторию Волченко в свой личный список лучших современных поэтов. И в самом деле: книжка маленькая, а поэт из нее выглядывает большой. Называется «Без охраны». Там есть стихи, которые прожигают насквозь – ловишь себя на мысли, что хочется уклониться от их осмысления, как от струи расплавленного свинца. А ведь не из горна – из женского горла вышли.
Для поэтов цветаевского накала – а Волченко, по моим понятиям, поэт цветаевского накала – установка на правду слова становится категорическим императивом, определяющим отнюдь не только слова. В любом зазоре между правдой слова и правдой жизни им видится не лукавство, но – лукавый. Вика в этом отношении всегда была строга до неистовства. За нее всегда было боязно: у таких натур мало шансов на выживание. Ничего. Не сразу, но выжила.
