Плацкарта из Москвы до Вильнюса стоила 12 рублей. Экономии ради ездили автостопом, к концу светового дня добираясь, как правило, до Минска. На минском вокзале ночевали, днем были в Вильнюсе.

Однажды, имея в кармане четыре рубля, я поленился идти на трассу, доехал до Вязьмы на электричке (бесплатно, разумеется), изучил на вокзале расписание поездов (на Вильнюс один за другим шли три скорых поезда) и позволил себе бутылку пива. Не успел откупорить бутылку, как подошел скорый «Москва – Калининград». Спросил проводницу плацкартного, возьмет ли до Вильнюса. «Садись», – говорит. Сажусь. Поезд трогается. Спрашиваю, хватит ли трешки. «Ты че, рехнулся? – говорит проводница. – С тебя двенадцать рублей!» Объясняю, что больше нет. «И слушать не хочу, – обрывает проводница. – Вылезай в Смоленске». В Смоленске на вокзале покупаю бутылку пива. Подходит фирменный «Летува». Спрашиваю проводницу, возьмет ли до Вильнюса. «Полезай». Залезаю, пью пиво. Показываю три рубля. Выкидывают в Орше. Покупаю пиво, сажусь тем же макаром на каунасский скорый, вылезаю в Минске и – нервы сдали – покупаю на последнюю трешку билет до Вильнюса. Сажусь в дизель. Напротив пристраиваются два молодых белоруса. А меня распирает. Рассказываю им занимательную механику своего путешествия. Сябры молчат, смотрят с недоумением. Потом один говорит – с осуждением: «Студент, что ли? Бываеть…» Подумав, достает из сумки три бутылки «Жигулевского», протягивает одну мне. Так, посасывая пивко, и докатили до Вильнюса… Вот такие расклады.

Белоруссия при этом фигурировала как некое пространство транзита – белое пятно, преодолеваемое во всех направлениях. С востока она воспринималась как предбанник Прибалтики: уже за Борисовом начинаются сосняки, воздух ощутимо сыреет, а западнее Минска холмы, хутора, костелы – та же Литва, только трасса жестче да люди мягче. С запада, опять же, это такой переходный отсек, необходимый для акклиматизации в России. Личных интимных связей с пространством транзита не было, кроме какой-то нечеловеческой любви к драникам, собственных грибных мест под Гудогаем и одного достаточно отдаленного события, а именно: в 1900 году у мелкого минского коммивояжера Меира Гера, жившего в собственном домике на Немиге, родилась дочь Рахиль. Впрочем, место рождения моей любимой бабушки с реальным Минском не сочеталось. Столица Белоруссии представлялась послевоенным новостроем, помпезной привокзальной площадью. И только на днях выяснилось, что дом моего прадедушки сохранился , то есть почти сохранился , точнее – был снесен в середине восьмидесятых годов. В те самые времена, когда я проскакивал Минск, не удостаивая его взглядом.

С другой стороны, природному виленчанину сказать, что ничто не связывает его с Белоруссией, равносильно признанию, что никакой он не виленчанин. Мы росли на улицах, по которым ходили Франциск Скорина и Янка Купала. Назывались улицы соответственно: Монюшки, Костюшки, Калиновского… Старый Вильно испещрен культурными знаками, указывающими на наше родство, – другое дело, что нами тогдашними они не прочитывались. В довоенное время, которое смачно именовалось «за польским часом», все неевреи делились на поляков и русских, а советская Белоруссия сливалась с рабочими предместьями Вильнюса. Туда по пятницам уезжали наши подружки-«тутэйши», работницы вильнюсских заводов и фабрик, а мы частенько волоклись следом, скучая за их лаской и бимбером. Иначе говоря, связи были органичными, но нестойкими: в бимбере (это, между прочим, самогон – а вы что подумали?), так вот, в бимбере историзм и культура растворяются без осадка.

Бабушке перевалило за 75, когда я уходил в армию. Резонно было предположить, что мы, возможно, прощаемся навсегда. Между тем я почти ничего не знал о ее жизни, кроме того, что она сидела при всех режимах и в результате стала пенсионеркой союзного значения. Прощаясь, мы договорились, что она будет писать мне в армию письма-воспоминания. И в течение двух лет, пока я охранял стратегические бомбардировщики под Моздоком, бабушка регулярно, раз в неделю, высылала мне свои мемуары. Значительная их часть оказалась посвящена Минску, из которого в 1920 году ее семья эмигрировала в Литву. Мы дошли до середины двадцатых, когда я демобилизовался, – на этом процесс создания мемуаров прекратился. Рассказывать бабушка не любила и не умела. А умерла она в 93-м, за неделю до пальбы по Белому дому. Последнее обстоятельство, говоря по совести, примирило меня с ее смертью: и не надо такого видеть. Ее сознательная жизнь вместила в себя весь ХХ век; того, что видела и пережила бабуля, хватило бы на несколько жизней.

Из бабушкиных писем складывалась занятная повестушка о жизни местечковых евреев начала века, застигнутых вначале Первой мировой, а затем революцией. Память у нее была поразительная. Достаточно сказать, что латынь и французский она помнила со времен минской гимназии, которую закончила в 1916 году, а телефонные номера запоминала с первого раза и навсегда. В мемуарах было много живых и ярких деталей – тех самых временных и бытовых примет, которыми дышит проза, – но перекачать все это в повесть без привязки на местность не получалось. Несколько лет я откладывал поездку в Минск, пока вдруг нынешней весной не выкроилось окно месяца в полтора. Можно было просто садиться и ехать – слава богу, граница между Москвой и Минском прозрачная, – но тут началась эпидемия «бархатных» революций, одна Белоруссия устояла. Буш-младший грозно сверкнул очами, указывая на «последний оплот тирании», Лукашенко что-то ему ответил, мои литовцы тоже вплели свои тенорки в общий хор борьбы за демократию… В общем, ехать в Белоруссию без визы вдруг расхотелось: с литовским паспортом могли и за шпиона принять, но это ладно, шпионами нам не привыкать, главное – без визы не подступиться к минским архивам. И поплелся я, солнцем палимый, в посольство Белоруссии на Маросейке. Там сквозь меня посмотрели и объяснили, что въехать в Белоруссию можно либо по приглашению, либо по туристической визе, которая включает в себя проживание в гостинице и прочие накладные расходы. Выслушал – и поплелся восвояси: объяснять консульским крысам, что я не настолько богат, чтобы изображать из себя интуриста, было бессмысленно. Шпионом проще.

Самое забавное, что в Литве туристическая белорусская виза стоит на порядок дешевле, нежели в России. Там это дело поставлено на поток, работают десятки турфирм, а из России в Белоруссию по визам въезжают только экзоты типа меня. Подумав и посчитав, я решил ехать в Белоруссию через Литву, хотя до самой Литвы предстояло переться через всю Белоруссию (см. карту). Все равно получалось дешевле – даже при том, что, пока я раскачивался, консульство по случаю Дня Победы закрылось чуть ли не на неделю. Так что я еще и на транзитной визе выгадывал до первого погранца (вот так я обычно и считаю, блин). Короче, поехали.

Белоруссию проскочили ночью, на рассвете прибыли в Гудогай. По команде «приготовились к паспортному контролю» вкладываю в паспорт тридцать долларов. Мало? Пожалуйте пятьдесят. Погранец мнется, косится на сослуживцев (что-то их многовато сегодня) и выдавливает: «С вещами на выход…» Земеля, я ж тебе по двойной таксе… «С вещами на выход…» Вот засада. Бывают продажные погранцы, а бывают новенькие. Похоже, на такого зеленого я и нарвался.

Прощайте, товарищи попутчики, все по местам, через полчаса вы будете в Вильнюсе. А я остаюсь в Белоруссии, поскольку проезжал ее территорию незаконно. Отныне я обречен шляться по ней до скончания праздников и вообще сколько душе угодно, но в Литву меня без транзитной визы не выпустят. Таков здешний lex dura.