Ярким и разнообразным представлениям в Элветхеме не было равных за все летние поездки Елизаветы, не считая восхитительных спектаклей, которые Лестер ставил для нее в Кенилворте. Для последних пришлось снести целую деревню, чтобы освободить место под огромное озеро, а десятки рабочих трудились неделями, покрывая специальным составом напоминающие иголки листья сотен кустов розмарина, на которые потом было нанесено сусальное золото, красиво блестевшее в свете факелов[556].

Гостеприимство Хартфорда и возведенные им постройки, на которые в целом ушло более 6000 фунтов (6 млн фунтов при пересчете на современные деньги), было высоко оценено королевой. Однако его старания не были никак вознаграждены. На прощание королева заверила Хартфорда, что «его прием был столь великодушен, что наградой ему будет с этих пор ее особое расположение»[557]. Если она намеревалась своим приездом выказать свое пренебрежение к Хартфорду и его супруге, то он с блеском прошел испытание. Но за этим не последовало ни почестей, ни наград. Напротив, к ужасу Бёрли, через четыре года королева опять заточит Хартфорда в Тауэре по подозрению в том, что его семья снова претендует на престол. Жена Хартфорда Фрэнсис, «очень плохо одетая» и, как говорят, «совершенно обезумевшая», умоляла Елизавету проявить милосердие, стоя под наружной дверью личных покоев королевы во дворце Уайтхолл, но та отказалась ее принять[558]. В этот раз брат и невестка не смогли ей помочь. Лишь спустя какое-то время Елизавета отправила Фрэнсис письмо, в котором написала, что, с ее точки зрения, проступок Хартфорда «не более пагубен [и] злонамерен, чем непристойное и высокомерное проявление презрения к Нашему прямому запрету». Она обращалась к Фрэнсис неформально, называя ее «милая Фрэнки», однако насколько это могло утешить обезумевшую от горя жену, ее нисколько не интересовало[559].

Елизавета действительно была королевой на виду, но королевой с хваткой; несмотря на сказывающийся возраст, она стремилась показать, что все еще уверенно контролирует ситуацию. И никому, от давних членов Тайного совета до менее значимых придворных, не дозволялось об этом забывать.

В понедельник 6 июля 1590 года, вернувшись в Гринвич после трехдневного пребывания в гостях у лорд-канцлера Хэттона в Или-Плейс, Елизавета, немало обеспокоенная предметом предстоящего обсуждения, своим лучшим почерком написала в Эдинбург Якову VI следующее письмо:

Тревога Елизаветы объяснялась полученным ею незадолго до этого донесением Хэттона о группе протестантских диссидентов, называвших себя пресвитерианами. Эти люди не просто осмелились критиковать ее религиозные реформы, но и вознамерились заменить созданную ею систему более радикальной кальвинистской альтернативой. Королева была убеждена, что все эти так называемые святые, кальвинисты во втором поколении, многих из которых обучал и вдохновлял женевский преемник Кальвина Теодор Беза, еретики и раскольники, поскольку отвергают ценности монархического мироустройства, завещанного людям самим Господом, и склоняют верных ей подданных к предательству не менее, чем Филипп II или папа римский.

Пресвитериане верили, что Церковь должна управляться на квазидемократических основаниях пасторами, богословами, старейшинами и дьяконами, избираемыми на уровне конгрегаций, и считали, что все священнослужители должны обладать равным статусом. В предложенной ими системе церковной иерархии не оставалось места ни королеве, которая в соответствии с Актом о верховенстве 1559 года считалась «Верховной правительницей Церкви», ни даже архиепископам и епископам. Подобные мнения, как опасалась Елизавета, могли превратить Церковь в инструмент социального уравнивания и грозили подорвать королевский авторитет.

Елизавета, хоть она и не собиралась обсуждать эту тему с кем бы то ни было, давно уже думала о том, что Акт о единообразии, проведенный Бёрли и его сподвижниками через парламент, несмотря на ярые протесты его противников, и одобренный палатой лордов в 1559 году с перевесом всего в три голоса, приближал Церковь Англии к идеалам протестантизма гораздо сильнее, чем ей бы того хотелось. В то время королева была молода и только недавно взошла на престол, а потому в конечном итоге приняла редакцию Бёрли, хотя поначалу, возможно, и намеревалась втихомолку смягчить положения религиозной реформы, на что указывает целый ряд эпизодов. Так, например, когда архиепископ Паркер в своей борьбе с «идолопоклонничеством» повелел приходским церквям избавиться от изображений, картин и канделябров, «дабы от всякого суеверия и лицемерия следа не оставить», она напоказ приказала вернуть Распятие и подсвечники в свою молельню, чем повергла кальвинистов в шок. Более того, Елизавета явно скептически относилась к протестантской идее о том, что в основе спасения души лежит исключительно проповедь Слова Божия[561]. И все же, несмотря на разногласия по отдельным вопросам, в целом она одобряла Акты 1559 года и была исполнена решимости заставить своих подданных всех до единого соблюдать правила и предписания англиканской церкви, отделенной от Римско-католической церкви и реформированной ее отцом Генрихом VIII после того, как он женился на ее матери, поскольку полагала, что это было в их же интересах. И добиться этой цели королева могла лишь одним способом — при помощи силы.

Впервые вопрос о пресвитерианской угрозе был поднят Хэттоном еще в 1577 году, более чем за десять лет до того дня, когда Елизавета решила написать Якову. Хэттон, к тому моменту еще не будучи членом Тайного совета, предостерегал королеву, что преемник Паркера Эдмунд Гриндел, назначенный на должность архиепископа Кентерберийского по совету Бёрли, состоял в тайном сговоре с пресвитерианами и поощрял их так называемые «пророчества» — регулярные (как правило, ежемесячные) собрания, на которых священники и миряне, богатые и бедные имели возможность вместе изучать Писание, а также обсуждать и критиковать злоупотребления, невежество и продажность представителей официальной Церкви[562].