– Пинда-ликойе был поручен для охраны мне! – отрезал он. – Белоглазый был готов драться, но этот трус напал на него безоружного!

Звучало чертовски здорово, и Мангас явно придерживался того же мнения, ибо утихомирил недовольных своим рокочущим басом, перешагнул через труп и приказал дружкам унести его.

– Раззява прав, – буркнул он. – Этот парень умер как дурак, а не как воин.

Он обвел круг свирепых лиц взглядом, в котором читался вызов, но никто не посмел его принять, и пока останки Васко уносили прочь, царственный упырь снова повернулся ко мне, размышляя о чем-то. Потом он щелкнул пальцами, подзывая Сонсе-аррей, и та мигом подскочила. Отец загромыхал по-апачски, указывая на меня пальцем, она покорно склонила голову. На один ужасный миг сердце мое екнуло в груди. Потом он поманил меня, удостоил еще одного долгого немигающего взгляда, после чего опустил на мое плечо руку.

Похоже было, что меня похлопали вилами, но я не обратил внимания, поскольку готов был петь от облегчения. Сонсе-аррей встала рядом и взяла меня за руку. Угрюмые физиономии вокруг выражали скорее безразличие, нежели враждебность, Раззява пожал плечами, а Мангас Колорадо почтил нас прощальным кивком и затопал прочь. В эту минуту я не мог удержаться от мысли, что старина Моррисон в итоге был не таким уж и скверным тестем.

Быть может, оттого, что мне пришлось немало времени провести, являясь гостем поневоле среди различных варварских племен мира, я научился не доверять романам, в которых белый герой пробуждает в тупых дикарях благоговение, вставив в глаз монокль или предсказав солнечное затмение, после чего те начинают поклоняться ему как богу или делают своим кровным братом, а он со временем обучает их таинствам плотного воинского строя, севообороту и вообще правит балом. По моему опыту, они прекрасно осведомлены о затмениях, а поразить моноклем аборигена, таскающего в проколотом носу кость, тоже вряд ли получится.[146] Поэтому не стоит воображать, что мой трюк с кольями произвел на апачей слишком сильное впечатление. Ничего подобного. Своей жизнью я обязан тому, что Сонсе-аррей питала ко мне интерес и благодарность, а еще потому, что она относилась к типу, который стремится попирать запрет племени на брак с чужестранцем. Из истории с Васко я вышел с честью – никто о нем особо не сожалел, да и одобрительный кивок Мангаса закрыл дело. Но никто не изъявил желания сделаться мне кровным братом – и слава богу, так и бешенством заразиться недолго, – а что до поклонения, так от этих парней его никто не дождется.

Апачи приняли меня, но не с распростертыми объятиями, и я не сомневался, что жизнь моя по-прежнему висит на волоске, завися от каприза Сонсе-аррей и терпения Мангаса. Оставалось постараться не думать о дьявольском переплете, в который я угодил, оправиться поскорее от потрясения нервной системы и старательно играть свою роль до тех пор, пока не выяснится, где мы, а где безопасное место и как соединить две эти точки. Знай я тогда, что на это уйдет шесть месяцев, сдох бы, наверное, от отчаяния. В тот же момент пусть слабым, но утешением служила мысль, что племя проявляет ко мне – белоглазому – терпимость, почти даже доброжелательность.

Раззява, скажем, позволил мне без приглашения делить с ним одеяло и котел в своем викупе, где он жил со своей женой Алопай, ребенком и ее родственниками. Там воняло, как везде у апачей и было грязно, но Алопай была жизнерадостной, миловидной бабенкой, которая ради своей подруги, Сонсе-аррей, относилась ко мне весьма дружелюбно. Сам Раззява, после того как спас мне жизнь, стал вести себя почти по-приятельски – вам не приходилось замечать, что человек, сделавший добро другому, зачастую испытывает к облагодетельствованному большую приязнь, нежели тот к нему? Его прикрепили ко мне в качестве наставника, так как хотя он не был урожденным мимбреньо, зато являлся родственником Мангаса и пользовался доверием вождя. Раззява был скорее тюремщиком, нежели ментором, что служило еще одним доводом поскорее убираться куда подальше из Апачерии.

Приняв на себя надзор за мной, Раззява был непрочь избавиться от этой обязанности и тем же вечером ввел меня в особое апачское общество, которое, по здравом размышлении, более всего походило на клуб. Перекусив, мы с ним направились к одиноко стоящему кирпичному зданию у форта, походившему на гигантский улей с крошечной дверцей сбоку. Там собралось около сорока мужчин, включая Мангаса. Все были совершенно голыми и весело шутили и переговаривались между собой. Никто не удостоил меня взглядом, поэтому я по примеру Раззявы разделся, после чего вслед за ним заполз на карачках внутрь и оказался в такой жаркой и удушливой атмосфере, какой раньше мне не доводилось встречать.

Темень там стояла, как ночью в Египте, и мне пришлось наощупь пробираться сквозь толпу голых мужиков, приветствовавших меня бурканьем, которое, должно быть, означало нечто вроде: «Гляди куда ставишь ногу, болван!» Я задыхался от смрада и взмок, пробираясь дальше, пока не оказался в самой гуще пыхтящих, извивающихся апачей. Мне казалось, что я вот-вот грохнусь в обморок от духоты, жара и вони. Дышать было нечем, а тут еще сверху полилось теплое масло – так мне показалось сначала, но на деле оказавшееся пόтом, стекавшим с сидевших наверху.

Им нравилось жариться заживо в этой жуткой духовке – до меня доносилось довольное покряхтывание и охи, а у меня не было сил даже пискнуть в знак протеста. Оставалось только стараться не уткнуться лицом в чье-нибудь смердящее тело да втягивать время от времени то, что претендовало на название воздуха. С полчаса мы лежали в этой удушливой темноте, истекая потом и поджариваясь до стадии полного коллапса, потом все потянулись к выходу, и я с трудом – скорее мертвый, чем живой, – протиснулся наружу.