Я наклонялся все ниже и ниже, почти опрокидывая лодку.

Вдруг из озера высунулись две чудовищные руки и, сжав мою шею, повлекли вниз с невероятной силой. Я бы наверняка сгинул в пучине, если бы мне напоследок не удалось вскрикнуть и Эрик не узнал бы меня.

Да, это был он, и вместо того, чтобы дать мне утонуть, как он намеревался сделать прежде, он поплыл, подхватил меня и доставил на берег невредимым.

– Смотри, как ты неблагоразумен, – говорил он, а по его одежде струилась вода этого дьявольского озера. – Зачем ты пытался пробраться в мое жилище? Я вовсе не приглашал тебя! Я не желаю видеть ни тебя, ни любого другого человека в мире! Разве ты спас мне однажды жизнь лишь для того, чтобы сделать ее невыносимой? Как бы ни была велика твоя заслуга, Эрик в конце концов может забыть о ней, и ты знаешь, никто, кроме него самого, не сможет удержать его.

Он все говорил, но мне неудержимо хотелось лишь одного – узнать, в чем состоит трюк с Сиреной. Он снизошел к моему любопытству, поскольку, являясь настоящим монстром – а в Персии я, увы, имел случай убедиться в этом, – он в определенном смысле оставался эгоистичным самовлюбленным мальчишкой, для которого самым большим удовольствием было повергать окружающих в изумление, демонстрируя свою невероятно хитроумную, поистине дьявольскую изобретательность.

Смеясь, он показал мне длинный стебель тростника.

– Это проще пареной репы, – заявил он. – Благодаря этой штуке так удобно дышать и даже петь под водой. Это уловка, которую я перенял у пиратов Тонкина, они могли часами прятаться на дне реки[12].

Я сурово заметил ему:

– Эта уловка едва не стоила мне жизни и, возможно, стала роковой для других!

Он не ответил мне, но поднялся на ноги со столь хорошо знакомым выражением ребяческого вызова.

Я не позволил сбить себя с толку, заметив резко:

– Но ведь ты помнишь, что обещал мне, Эрик: никаких преступлений!

– Разве я в самом деле совершил преступление? – осведомился он, напуская на себя любезность.

Я вскричал:

– Несчастный! Или ты уже забыл время Мазендарана?

– Да, – протянул он, разом погрустнев, – хотел бы забыть об этом, но скажи, ведь я здорово насмешил тогда младшую жену султана!

– Все это в прошлом, – отрезал я. – Теперь другое время, и ты должен дать мне отчет за содеянное, ведь если бы я захотел, настоящее перестало бы существовать для тебя. Припомни, Эрик: я спас тебе жизнь.

Я воспользовался направлением нашего разговора, чтобы выяснить то, что с некоторых пор не давало мне покоя.

– Эрик, поклянись мне… – потребовал я.

– Что? Тебе отлично известно, что я умею держать клятву. Клятвы – это для простофиль и глупцов.

– Скажи мне… Ты можешь мне признаться?

– В чем?

– В чем… по поводу люстры, Эрик.

– А что там с люстрой?

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Он усмехнулся:

– Ах, люстра! Ладно, я скажу тебе. К люстре я не имею отношения! Люстра, как оказалось, была очень старая…

Смех делал Эрика еще более отталкивающим. Он прыгнул в лодку, заливаясь таким зловещим смехом, что у меня мороз пошел по коже.

– Очень старая, мой милый „дарога“! Очень… Она рухнула сама по себе. Бум! А теперь дам тебе совет, „дарога“: просуши одежду, если не хочешь простудиться. И не подходи к моей лодке, а уж тем более не пытайся проникнуть в мое жилище. Я не всегда смогу оказаться рядом. „Дарога“, мне было бы жаль, если бы пришлось отслужить по тебе заупокойную мессу!

Эти слова он произносил сквозь смех, уже стоя на борту своей лодки и с ловкостью обезьяны отталкиваясь веслом. Он возвышался как фатальная скала, а глаза его полыхали золотым блеском. Вскоре, блеснув напоследок взглядом, он исчез во тьме, окутывавшей озеро.

С того самого дня я зарекся от попыток пробраться в его жилище через озеро. Разумеется, этот вход, с тех пор как я обнаружил его, слишком тщательно охранялся. Но я всерьез предполагал, что существует другой ход, поскольку не раз наблюдал, как Эрик исчезает в подземелье третьего этажа; хотя я и подстерегал его, но не мог понять, где именно. С тех пор как я обнаружил, что Эрик обосновался в здании Оперы, я жил во власти мрачных предчувствий, хотя опасался скорее не за себя, а за других[13].

И когда случалась какая-то серьезная неприятность в театре, я не переставал повторять себе: „Это, вероятно, Эрик!“ – в то время как прочие твердили: „Это Призрак Оперы!“ Сколько раз я слышал, что о Призраке говорят с усмешкой. Несчастные! Если бы они ведали, что он существует во плоти и куда более ужасен, чем бесплотная тень, которую они тревожили понапрасну, – клянусь, им было бы не до смеха! Если бы они ведали, насколько опасен Эрик, тем более в таком лабиринте, как Опера! Если бы они могли проникнуть в мои тревожные мысли!

Я как бы застыл в ожидании… Хотя Эрик торжественно заявил мне, что сильно переменился и стал самым добродетельным человеком на свете, с тех пор как его полюбили „ради него самого“, – фраза эта смутила меня, я не мог избавиться от беспокойства при мысли об этом монстре. Отвратительное, неповторимое в своем роде уродство заставило его отказаться от людского общества, и мне не раз казалось, что он, сталкиваясь с представителями человеческой расы, не испытывает к ним ни доверия, ни жалости. Тон, которым он поведал мне о своих чувствах, внушил мне еще большее беспокойство; его хвастовство могло стать причиной новых драм, еще более жутких, чем предшествующие. Я предвидел, до какой степени разрушительным может стать отчаяние Эрика; его намеки предвещали самую страшную катастрофу, мысль об этом неотвязно преследовала меня.

С другой стороны, обнаружилась некая странная духовная связь, установившаяся между этим монстром и Кристиной Даэ. Спрятавшись в гардеробной, примыкавшей к гримерной юной певицы, я присутствовал при восхитительных уроках музыки, погружавших Кристину в неземной экстаз, однако мне казалось невозможным, чтобы голос Эрика – то по его воле громыхающий раскатами грома, то нежный, как ангельское пение, – может заставить девушку забыть о его отталкивающем безобразии. Я понял все, лишь открыв, что Кристина его еще не видела. Однажды мне удалось пробраться в гримерную, там, припомнив другие уроки Эрика, я с легкостью обнаружил приспособление, при помощи которого ему удавалось повернуть стену с закрепленным на ней зеркалом, я также раскрыл трюк с полыми кирпичами, усиливавшими голос Эрика, так что Кристине казалось, будто