что версию Элизы о материнстве Клер супруги Хоппнеры рассказали и Байрону, и Шелли, и едва ли не всей английской колонии в Италии). В этом письме Мэри заявляла без обиняков: «У Клер нет ребенка — все остальное тоже ложь».

Ого, как категорично, подумала Паулина, это необычный тон для писем Мэри. Уж не себя ли она хочет убедить в этом больше, чем того, кому пишет?

«Вы знаете Шелли, вы знаете о нем всё». Что, Мэри намекает на его непрекращающиеся увлечения? «НоКлер робкая». Какое лукавство — это неправда! «Я убеждена в том, что у Шелли не было связи с Клер… мы жили вместе в апартаментах, где ни одна дверь не закрывалась и я могла в любой момент войти в любую комнату — если бы что-то было, я не могла не заметить. Да, помню, что Клер несколько дней лежала в постели — я навещала ее и видела врача, — но это была болезнь, которая преследует ее многие годы, и она употребляла те же лекарства, что и в Англии».

Да, теперь уже никто никогда не узнает, чей это был ребенок. И, подумала Паулина, сколько детских смертей! Маленькая Клара и Уильям, дети Мэри, Аллегра, а теперь еще и неведомая никому Елена Аделаида! Как будто наказание взрослым за что-то. Хотя в то время, и даже сейчас, такие ранние уходы невинных душ не были чем-то необычным. И все-таки Паулина чувствовала, что беды эти происходили в кругу Шелли и Байрона не просто так.

«Я полюбил вас с первого дня, как увидел, — вы же ненавидели меня, осыпали проклятиями и пренебрегали мной, пока мы не решили расстаться». У Паулины листок едва не выпал из рук: что это за страстное признание? И разве могла Клер кого-то ненавидеть и тем более осыпать проклятиями, кроме Байрона? Собирая обрывки писем, сопоставляя даты и вспоминая скупые рассказы самой тети о том страшном лете 1822 года, когда погиб Шелли и вся их жизнь перевернулась, Паулина узнала еще одну историю любви. Герой ее не был так знаменит, как Байрон или Шелли, но прожил долго и тщательно оберегал на закате жизни свою privacy. Тетя получала от него письма и тогда, когда уже жила с племянницей во Флоренции, — отвечала ли она на них, Паулина не знала.

Эдвард Трелони был живым воплощением байроновского Корсара. И даже когда он приукрашивал подробности своей морской карьеры и головокружительных приключений, англичане в Италии внимали ему с восхищением. Байрон нанял его в качестве капитана своего судна «Боливар». Трелони должен был сопровождать на «Боливаре» Шелли и Уильямса во время их последнего плавания, но не смог выйти из Ливорно в море, так как у него не было с собой портового разрешения. По преданию, именно Трелони вынул из погребального костра — когда все уже было кончено — сердце Перси Биши Шелли. Статный черноокий красавец, он был любвеобилен и много раз женат. Не исключено, что его страсть к Клер — а после гибели Шелли он умолял ее не уезжать и выйти за него замуж — подогревалась как раз тем, что она относилась к нему трезво и спокойно. Паулина нашла ее письмо Мэри от 28 марта 1830 года, где Клер сообщала, что Трелони пишет ей постоянно. «Но это точно очень далеко от того, что есть мое существо, — добавляла она. — Он предпочитает темную и беспокойную жизнь, я — тихую, он испытывает сильные чувства и не имеет принципов, я дорожу своими убеждениями, среди которых нет места чувству. Он черпает свои впечатления из сердца, я — из головы». Вот какой ее сделали годы, проведенные с Шелли, подумала племянница.

Там же лежало письмо самого Трелони, отправленное из Плимута 30 июля 1828 года: «Моя дорогая Клер, не упрекайте меня за долгое молчание — вы поймете, когда я лично объясню вам причину, вы ошибаетесь, если думаете, что моя привязанность к вам уменьшилась: я все тот же, дорогая, — по крайней мере, в сердце, — и ничто не может так ранить меня, как мысль, что вы отвернулись от меня. Я был в Англии около двух месяцев, не видел Мэри, но получил от нее письмо, где она сообщает, что вы покинули Россию. Я несказанно рад этому: расстояние между нами сокращается, и пробуждаются мои надежды увидеть вас. Пишите, милый друг, и сообщайте мне о своих передвижениях. Скажите, что вы не изменились и будете рады нашей встрече. Невозможно на этом крошечном листке бумаги заполнить пробел в нашем общении и описать все происшедшие события — мы можем только надеяться увидеть друг друга. Это ведь не слишком оптимистично говорить так? Но когда вы были в России, а я — в Греции (с Байроном) — полные антиподы друг друга, — наши шансы увидеться были намного меньше. Медленная и изнуряющая лихорадка подорвала мое здоровье и иссушила силу, но теперь я уже справляюсь с этим…»

Так в бумагах Клер Клэрмонт Паулина впервые встретила упоминание далекой и неведомой России, где тетя провела несколько лет. Она подумала о том, что напрасно Клер пыталась казаться такой холодной и бесчувственной по отношению к Трелони. После гибели Шелли, в которой многие не без основания винили как раз Трелони и его друга Даниэля Робертса, спроектировавшего яхту Шелли «Ариэль», могла ли она относиться к нему иначе?

Последняя запись итальянских дневников Клер была датирована 20 сентября 1822 года.

Мы подъезжаем к Болонье. Всю первую часть дороги я думала о том, с чем прощаюсь. Я вспоминала, как безнадежно и жалко было мое пятилетнее пребывание на итальянской земле — с постоянным ожиданием счастливого шанса, — вместо которого я похоронила здесь все, что любила

Россия глазами гувернантки

Она стоит выше слуг, но они принимают ее за наушницу. Ей нигде нет ровни, она лишена чьего-либо доверия.

Мэри Уолстонкрафт — о положении гувернантки

Конечно, Паулина знала, что тетя несколько лет провела в России, работая гувернанткой в дворянском семействе. Клер не любила вспоминать об этом — впрочем, как и обо всех остальных событиях своей жизни, предпочитая обсуждать с племянницей прочитанные книги, погоду или последние флорентийские новости. Знала она и то, что после гибели Шелли Клер навсегда рассталась с Мэри и отправилась к брату, будущему отцу Паулины, в Вену, откуда уже и поехала в Россию. Она не раз слышала, как отец сетовал, что пребывание в холодном московском климате подорвало и без того не