итальянских достопримечательностей, которые и сама неплохо знала, и беглых упоминаний прочитанных книг — от Тацита до биографии Шекспира и воспоминаний мадам Ролан. Из названий мест для прогулок, в том числе верхом (Шелли почти всегда сопровождал ее), из описаний погоды и завтраков и обедов на море и в других самых приятных местах складывалось впечатление, что двадцатилетняя Клер просто наслаждается жизнью. Она похорошела, стала внимательнее относиться к своему гардеробу (об этом даже Мэри не без удивления написала отцу в Лондон) и с удовольствием принимала комплименты в качестве певицы, обладавшей, судя по всему, на редкость красивым голосом. Паулина никогда не слышала, как она пела. Но еще в 1817 году Шелли написал свое знаменитое стихотворение «К Констанции, поющей» и посвятил его Клер:

Твой голос точно ропот бури,

Несущей душу выше гор,

И я в прозрачности лазури,

Как тучка, тку тебе убор.

Твой голос точно шепот ночи,

Когда цветы смежают очи…[20]

Паулине захотелось прочесть стихотворение целиком, она сразу нашла нужную книжку — тетя хранила ее на прикроватном столике.

В волне волос твоих забвенье,

В твоем дыханьи аромат,

Во мне твое прикосновенье

Струит горячий сладкий яд.

Пока пишу я эти строки,

Я весь дрожу, пылают щеки,

Зачем угасших снов нельзя вернуть назад!

Нет, сомневаться в их отношениях не приходится, это ясно. Бедная Мэри! Судя по всему, именно в Италии тетя расцвела и привлекала всеобщее внимание. Почему она не устроила свою судьбу? А почему ты сейчас занимаешься разгадыванием чужой жизни вместо того, чтобы проживать свою и воспитывать собственных детей, — не без горечи спросила она себя. Наверное, потому, что это проще. И безопаснее. Но ей вдруг страстно захотелось понять, что скрывалось за этим безлико-благополучным фасадом сохранившихся дневников, и Паулина разложила на столе все тетины тетради, разрозненные, пожелтевшие от времени сохранившиеся письма и стала читать, выписывая на листочке точные даты главных событий ее жизни того периода.

И сколько же вместил, оказывается, этот пропущенный год — с марта 1818-го по март 1819-го! Аллегру передали отцу. Из писем Мэри Паулина поняла, что именно та настояла на этом. И Клер, и даже Шелли колебались, зная нравы и характер Байрона. Причем аргументы в пользу такого решения у всех были разные: Клер не без основания полагала, что Аллегра как дочь лорда и богача, пусть даже и незаконная, лучше устроит свою жизнь, чем скитаясь с ней и Шелли по Европе. Она думала прежде всего о ней. Мэри же смертельно устала от двусмысленности ситуации: ведь даже Годвин считал, что отец Аллегры — Шелли, что говорить об остальных! Она устала от косых взглядов, сплетен и собственной ревности и убеждала всех, что отдать девочку под опеку отца будет лучшим решением. И вот 28 апреля 1818 года, на другой день после своего дня рождения (ей как раз исполнилось двадцать), Клер попрощалась с дочерью, которая вместе с их швейцарской няней Элизой переезжала к отцу в Венецию. Первую встречу с дочерью отец охарактеризовал так: «Мой бастард приехал три дня назад. Здоровый — громкий — капризный». Это после того, как Клер в своих бесконечных письмах к Байрону, на которые он не отвечал, описывала исключительную красоту девочки: ее большие голубые глаза, золотистые волосы и квадратный подбородок, как у отца. Нет сомнений в том, что за год, проведенный с дочерью, она привязалась к ней всем сердцем и наслаждалась каждым днем, когда могла ухаживать за ней. В Милане она последний раз поцеловала Аллегру Бирон (именно под этой фамилией Байрон согласился взять ее, чтобы оградить свою родную дочь Августу Аду Байрон), и вряд ли посещения Ла Скала и поездки на озеро Комо могли отвлечь ее от горьких мыслей, хотя свидетельств тому не сохранилось. В дневнике Клер об этих ее переживаниях не сказано ни слова.

Паулина подумала о том, что гениальный поэт и певец свободы Байрон в обыденной жизни вел себя как необразованный владелец сераля — и по тому, сколько любовниц у него было, и по тому, как легко он тасовал судьбы женщин, руководствуясь своими прихотями и капризами. Может, поэтому тетя и не вышла замуж, что не хотела снова оказаться в полном подчинении у мужчины?

«Бастард» отцу быстро надоел, и он передал девочку под опеку Британского консула в Венеции Ричарда Хоппнера и его жены Изабеллы. Те оказались доброжелательными и заботливыми людьми, и не было сомнений в том, что Аллегре у них лучше, чем с отцом на вилле Мочениго в окружении прихлебателей, наложниц, кошек, собак, обезьян и даже волка. Тем не менее вскоре Элиза отправила Клер и Шелли два нервных письма: девочке плохо в Венеции, а сама Элиза якобы подвергается домогательствам со стороны Байрона — те немедленно покинули Баньи-ди-Лукка, где семья благополучно проводила лето, и тронулись в путь.

Сопоставив факты, Паулина обнаружила, что в известной мере именно это путешествие стало причиной смерти крошечной дочки Мэри и Перси Клары — Шелли потребовал от Мэри, чтобы та присоединилась к ним, она не посмела ослушаться, а тягот пути грудной младенец не перенес.

Для Клер же все пока складывалось неплохо: не желая ее видеть, но уступив просьбам Шелли, Байрон разрешил встречу матери и дочери и снял для них виллу, принадлежащую монастырю капуцинов, в городке Эсте — возле Падуи и подальше от Венеции, где находился он сам. Конечно, Шелли поехал туда вместе с ней. Клер была счастлива, и даже мрачноватое место — вилла напоминала крепость и находилась рядом со старым замком, лежащим в руинах, — не могло испортить ее настроения. Целыми днями они с Аллегрой гуляли на каменных развалинах замка, не зная, что это свидание станет последним. А монастырю капуцинов еще будет суждено сыграть свою зловещую роль в судьбе Аллегры — именно туда, под опеку монашек, в местечко Баньякавалло отправит скоро Байрон свою дочь. И никакие письменные мольбы Клер и увещевания Шелли его не остановят.

В папке нашлась копия письма Клер, адресованного Альбе (так она продолжала называть его).

прежде чем я покинула Женеву, вы обещали мне — по крайней мере на словах, — что мой ребенок, какого бы пола он ни был, никогда не будет разлучен со своими родителями. Это обещание то и дело нарушается, причем с особой жестокостью по отношению к моим чувствам и моей любви к