именем миссис Клэрмонт. Очевидно, свобода духа моего дорогого Перси спасовала перед четой Годвинов и моими новыми соседями в Бате. Две дамы уже спросили меня, когда же в город прибудет мистер Клэрмонт.

Или он сделал это ради Мэри, которая продолжает ревновать? Она навещает меня едва не каждый день — но не затем ли, чтобы удостовериться, что я все еще здесь, а не сопровождаю Шелли в его поездках в Лондон? Он ведь уезжает так часто.

Каждый день я пишу Байрону письма и не могу остановиться. Всю свою страсть, все отчаяние и страх я пытаюсь излить на бумаге — но когда перечитываю, вижу только мольбы. Только мольбы.

* * *

Половина страницы этой дневниковой записи отсутствовала. Ее просто оторвали. Зато Паулина обнаружила две копии писем: одно — то, которое тетя писала Байрону, а второе — письмо самого Байрона, адресованное его близкому другу, банкиру Дугласу Киннэрду. И как только оно попало к Клер?

Первое представляло собой черновик письма Клер, и, хотя на нем стояла дата — 27 октября 1816 года, — оно явно было всего лишь фрагментом некоего подробного и большого послания.

Вы сердитесь на меня, дорогой, за то, что я исчерпала уже все новости, которые были бы вам приятны. Если вы забыли все мои жалобы, изложенные на первом листе, то и правильно: всему виной мои хвори, которые делают меня такой печальной и раздражительной, — я страдаю от ревматизма. Кроме того, я живу в полной изоляции и так одинока, что единственное мое занятие — это тревожиться и сердиться. Прибавьте к этому ужасную смерть этой бедной девочки. Я провела с ней первые четырнадцать лет моей жизни, и хотя не могу сказать, что была к ней очень привязана, как можно было бы ожидать, но все равно это первый человек из моего окружения, который умер, причем такой ужасной смертью. Теперь, если я поведаю вам все свои мысли, мой самый дорогой человек на свете, вы не должны использовать их для того, чтобы я предстала перед вами такой же глупой, как это было, когда я спросила вашего совета по поводу своей повести. Знаете ли вы, дорогой, что я не хочу быть объектом жалости и всего такого, что злит меня, когда Мэри и Шелли советуют мне не ждать от вас ничего [19]

Внизу была приписка, сделанная рукой Клер: «Только что Мэри показала мне письмо бедной Фанни, полученное за несколько дней до ее самоубийства! Она пишет там: „Я так рада, что у Джейн теперь есть пианино. Если что-то и делает ее счастливой и может помочь ей найти себя в этой жизни, то это музыка. Если б я могла, то подарила бы ей всю музыку мира, однако я продолжаю искать то, что найти нельзя“.

А я ведь даже скрывала от Фанни свою беременность — мы боялись, что она проболтается дома! Мы ничего не знали о ее жизни, пытаясь откупиться от грустных мыслей подарками, вроде тех швейцарских часов, что послала ей Мэри. А она все про меня понимала, может, единственная в доме. И эти ее слова о музыке для меня — не дороже ли они всех строк Байрона и Шелли?»

Паулина продолжила чтение и не без содрогания взяла в руки сделанную рукой Клер копию письма Байрона, уже понимая, что там наверняка будет что-то совсем ужасное для бедной тети.

ты уже знаешь, и я надеюсь, снова поймешь правильно, что некая странная девушка представила мне себя слишком коротко перед тем, как я покинул Англию. Знай же, что я опять встретил ее вместе с Шелли и сестрой в Женеве. Я никогда не любил ее и не претендовал на это, но мужчина есть мужчина: если восемнадцатилетняя девушка преследует тебя, есть только один путь — и вот теперь она ждет ребенка и возвращается в Англию, чтобы внести свою лепту в заселение этого безлюдного острова. Случилась ее беременность прежде, чем я уехал на континент, или после, не знаю, плотские отношения начались раньше моего отъезда — но не была ли она уже тогда готова родить, мой ли это паршивец (is the brat mine?)? У меня есть основания сомневаться, но я полагаю — если вообще можно что-либо полагать на этот счет — что она уже не жила с Шелли во время нашего знакомства и что она провернула хорошенькое дельце со мной тоже

Какой отвратительный скабрезный тон, подумала Паулина, — что, мужчины именно так разговаривают между собой? Конечно, она знала, что ее тетя 12 января 1817 года родила девочку, которую назвала Альба (снова отголосок злосчастного имени) Клара. Неужели она продолжала на что-то надеяться?

Последние записи на страницах дневника, вырванных и спрятанных в конверт, были посвящены двум событиям.

* * *

22 января 1818 года, в четверг, Клер пересказала статью из «Эдинбург Ревью» о том, что Теруань де Мерикур — одна из героинь Французской революции, так волновавшая когда-то Мэри Уолстонкрафт, — сошла с ума. Почему-то Клер, никогда особо не интересовавшуюся французской историей, это потрясло.

* * *

9 марта 1818 года, в понедельник, в церкви Сен-Жиль-в-полях (St. Giles-in-the-Fields) чета Шелли и Клер крестили детей — Уильяма и Альбу Клару. Дочь Клер и Байрона по требованию отца вместо Альбы стала Аллегрой. Он по-прежнему не поддерживал с Клер никаких отношений, но диктовал условия. Тем более что девочка удостоилась в церковном реестре следующей записи: «Предполагаемая дочь достопочтенного Джорджа Гордона, лорда Байрона, пэра без определенного места жительства, путешествующего по континенту». На тот момент Аллегре был год с небольшим, и ровно через месяц ее навсегда отдадут под покровительство Байрона. Все это случится уже в Италии, куда скитальцы отправятся в том же марте, так как суд отказал Шелли в опеке над двумя его детьми от Гарриет Уэстбрук.

Италия. За мраморным фасадом

Паулина с нетерпением открыла очередную толстую тетрадь дневниковых записей Клер, начинавшуюся, правда, 7 марта 1819-го, когда трио уже почти год пребывало в Италии. В это время они как раз перебрались из Неаполя в Рим. Она так была поглощена судьбой своей тети — не старой дамы, которую она прекрасно знала, а неведомой ей молодой пылкой женщины, склонной к авантюрным приключениям, — что к вечеру, целый день не без труда разбирая мелкий почерк Клер, испытала острое разочарование. Она смертельно устала от однообразных заметок типа «брала урок музыки», «практиковалась в пении», от перечисления