право: ты же предупреждал, провидец хренов. Час триумфа настал. «Чезар» сожрал и меня тоже.

— Конечно, — мотнул головой Вадик, смеясь своим ладоням с чёрными прожилками. — Ты не убивал. Как и в тот раз!

— В тот раз ты просто не смог доказать. Это другое. Теперь я действительно не при чём.

Вадик повторил задумчиво:

— Не смог доказать… — его губы превратились в грустную скобу. — Да, не смог. Плохо работает наша полиция. Набрали бездельников, а они ничего доказать не могут, да, Шелехов?

— Вадик, не начинай, ей богу! Времени нет.

— А я не держу! — он кивнул в сторону выхода. — Иди, ты же вольная птица. Кто тебя посадит? У тебя свой закон.

— Слушай, — сказал я. — Имеешь право издеваться, я не спорю, но мне сейчас действительно вилы. Я же не просто так прошу. Я могу доказать, что не при чём. Я тебя не прошу никуда влезать: просто организуй мне машину и всё. Деньги есть.

Снова смешок:

— Шелехов, вот даже захочу я тебе помочь, а как тебе помогать? Ты же не меняешься! Ты сегодня сидишь побитый, а завтра опять кого-то вальнёшь и опять побежишь по друзьям-знакомым, спасите-помогите. А мне оно надо? Я тебе помогу, ко мне менты придут или твои же бандиты. Я теперь на «Чезаре» работаю. Я теперь вашего батюшку Рыкованова как отца родного почитаю.

— Ладно, — я встал. — Прав ты. Прости.

Вадик смотрел вопросительно, словно ждал дальнейших объяснений. Что же, могу и объяснить. Я сказал:

— Что они тебя уволили… Я не знал и не просил об этом. И я к Рыкованову ходил, требовал, чтобы переиграли. Мне сказали: сиди, не высовывайся.

— А ты и рад был не высовываться…

— Да, Вадик, рад! Потому что в тот момент мои акции мусорными были, и право голоса у меня не оставалось! А осенью я приезжал, чтобы предложить тебе работу.

— Ага, работу ты мне предлагал! А нужна мне твоя работа, если ты наёмникам стал?

— Вадик!

— Ну да, ты ведь и тогда никого не убивал, так, Шелехов? Тебя ведь подставили, да? Это нам всем отделом привиделось.

— Да успокойся ты! Я никогда не отрицал. Ну, было и было, что теперь? Астраханцев — гнида, ты не хуже меня знаешь. Такие не живут долго. Его бы положили всё равно, со мной или без меня. Чего ты хочешь? У тебя профессиональная гордость задета? Так это напрасно. Я же всё тщательно спланировал, я все ваши приёмы знал изнутри, я был уверен, что дело — стопроцентный «глухарь». Я до сих пор не понимаю, как ты на меня вышел — наслаждайся! Мне действительно жаль, что жизнь нас столкнула. Но тогда я не мог ничего.

Вадик слушал равнодушно. Я уже стоял на пороге, когда он произнёс:

— Ну, а чем ты отличаешься от прочих бандосов? — спросил он. — Они что, другие песни пели? Не виноват, не я, это всё звуки в голове. Попался — отвечай. Незачем к папке-Рыкованову за помощью бегать.

— Отвечать? Мне бы за этого ублюдка дали двадцать лет строго режима. А, знаешь, я не настолько святой. Я не считаю, что жизнь человека священна — и моя, и твоя. В Аргуне мы с тобой это хорошо понимали! А если хочешь, я бы Астраханцева ещё раз завалил. Что, доволен? Вот так в жизни бывает. А ты меня переиграл, признаю, ты же лучшим был! Недооценили мы тебя! Но подставлять я тебя не хотел, я бы лучше в бега подался, у меня всё готово было. И за то, как с тобой обошлись, прости. Вот за это, правда, прости. А за остальное я в другом месте покаюсь! Кровью искуплю!

Я выскочил в зал. Лис, Кэрол и белобрысая девочка раскладывали кусочки головоломки.

— Поехали! — рявкнул я, и они забегали, как на пожаре.

Я натягивал в тамбуре кеды, когда фигура Вадика загородила проём:

— Ладно, не выкобенивайся, — проговорил он. — Заходите. Обедать пора.

— А надо? — посмотрел я на него снизу вверх. — У тебя семья.

— Пошли, пошли.

Ели мы молча. Только белобрысая Таня время от времени громко комментировала происходящее. «Пап, а Черныш штору дерёт». «Пап, у тебя капуста на бороде». «А что это чёрненькое на чайнике?». «А это кто, друг твой?».

После обеда Вадик стал обзванивать знакомых в поисках машины, а мы с Лисом занялись автообъявлениями, но быстро найти подходящий по бюджету вариант не удалось.

Вскоре Вадика осенила мысль. В трёх кварталах от него жил старик Матвей, известный в Катаве тем, что собрал из двух мотоциклов странную каракатицу, на которой ездил рыбачить. Через его руки прошло много развалюх, которые он восстанавливал для родственников или на продажу. Недавно, говорил Вадик, у дома Матвея стояла на кирпичах сносная «Нива».

Но с «Нивами» нам в тот день не везло. Матвей, сухонький дед с проворным взглядом, махнул рукой и сказал, что машина принадлежала одному из его зятьёв. Зато в заросшем саду стояла на спущенных колёсах уазовская «буханка». На её побуревшем кузове с матовым отливом виднелись следы прилипших осенних листьев: эмаль в этих местах была чуть светлее. Пыльные окна казались непроницаемыми.

Матвей выслушал мои соображения, но сразу не отреагировал. Он смотрел вдоль улицы, жевал губы, сплёвывал, курил. Наконец он заговорил с нотками местного диалекта, шипя сквозь сигарету:

— Так как жошь продавать-то? Надо б в порядок его привесть. Я жошь так его не выдам. Колёсья надо менять, масло слить. Да мож ещё чего там, я жошь почём знаю? Стоит давно уж, ржавет.

Впрочем, Матвей оказался не жадным и за тысячу долларов согласился отдать машину, предварительно оживив её. Ещё двести долларов сверху я накинул, чтобы он поменял колёса. Я просил его сделать всё до утра, но Матвей замотал головой, расплёскивая вокруг облака табачного дыма: колёсья ещё не привезут, а сам он настроен в ночь порыбалить. Завтра к вечеру, не раньше.

— Он нормальный, рукастый, — подбодрил Вадик, когда мы шли обратно. — Если сказал — соберёт.

Возле его дома пацаны играли в одно касание о гулкую стену гаража. Не сговариваясь, мы вдруг