фронта, в деталях рассказывая, как линия фронта выгнулась дугой в районе Акмолы. Дядя Миша восторгался решительностью нашего войска и говорил, что в обычных условиях такой пузырь непременно бы привёл к фланговым ударам и окружению, но поскольку басурмане ни черта не смыслят в тактике, именно такой бросок кобры оправдан. Он был уверен, что уже послезавтра они выйдут в окрестности Атбасара, а после этого возьмут в клещи столицу с севера и с юга, отсекая её от крупного промышленного центра, Караганды.

Вадика разговор раздражал. Он молча подливал водку, пил без тостов и тыкал мясо в тарелке так, словно колол штыком врага. Наконец он прервал дядю Мишу:

— Фланги оставляют открытыми, линию фронта растягивают, тылы не зачищают! Кустанай прошли наскоком, а через него вся логистика идёт! Перережут пути и привет!

— Да что ты каркаешь? — возмутился дядя Миша. — Мозгов у них не хватит перерезать! С наркоманами кустанайскими потом разберёмся. Да они сами разбегутся, как «Искандерами» врежем!

— Дядь Миш! — взорвался Вадик. — Не говори гоп, а! Там люди гибнут! И воюем мы не с наркоманами, а с вполне профессиональной армией. Она, может быть, уступает нашей, но это не даёт право относиться к ней с пренебрежением! Такое пренебрежение дорого обходится!

Дядя Миша притух. В армии он служил давно, ещё в шестидесятых, а на войне не был, поэтому авторитет племянника признавал. Тем более, ему хотелось выпить. Он дождался, когда Вадик отвлечётся на Таню, и заговорил со мной шёпотом:

— А правильно этим англосаксам по шарам врезали! Я вот речь Путина слушал: он там в историю полез, Субэдэй-Джэбедей, Бахмут-Махмут, но это зря. Это у народа не отзывается. Какие шакалы населяли эти земли, одному чёрту известно, а всё одно: они уже сто лет как наши, верно? А натовские базы с грязными бомбами — вот это серьёзно. Вот это отзывается! Ты представляешь, что эти черти придумали: ещё одну ядерную катастрофу готовят! Нет! На такое мы, уральский люд, не согласимся! Хватит из нас помойки делать!

— Конечно, — кивнул я.

— Вот! — дядя Миша звякнул рюмкой о мою. — Мы всей правды не знаем. Мы люди маленькие. У нас что забот? Огород вон полить, да свет починить — в бане у меня что-то мигает, Вадик, посмотришь? А геополитикой пусть эти занимаются, — он махнул рукой куда-то вверх, и чёрный котёнок с интересом проследил за его движением. — Не нам судить.

— Ну, и не суди, — проворчал Вадик.

После второй бутылки дядя Миша стал прощаться, но долго не уходил, травя заводские байки, проклиная главу района и воспоминая детство в Шанхае — так называли часть города у выезда на Юрюзань. Вадик злился всё сильнее. Наконец мне удалось вытолкать дядю Мишу во двор, где он раскурил сигарету и ещё минут пятнадцать рассуждал о войне и о том, что самые жестокие народы всегда самые трусливые.

— Вот настоящих сарматов взять, — не унимался он. — Говорят, мол, они были великими воинами и даже Римскую империю куда-то там погнали. А я тут передачу смотрел: так они были храбрыми, пока конный против пешего, понял? А когда они без конёв, то сразу — пфу-ур! — разбегались. А римляне им мзду предложили, те и согласились. Рэкетиры обычные. Не-ет, такие никогда не будут править миром. Россия — это совсем другое! Путин ведёт нас к победе!

Избавившись от него, я сел на крыльце и через пьяный морок стал вдыхать прелый ночной воздух, такой густой, словно каждая пора земли выделяла эфирные масла. Пахли кирпичи, доски, придорожная пыль, и ветер тащил эти запахи каруселью. А может быть, я просто был мертвецки пьян.

Вадик принёс ещё одну бутылку, початую и тёплую. Мы выпили, и карусель запахов замелькала быстрее.

— Слушай, — проговорил я, разглядывая свои кеды, которые волнились, будто я стоял в воде. — Дядя Миша же против Путина был. Сколько помню его, то дорогами он недоволен, то реформами, то выборами… А когда он таким стал?

Я повернулся к нему. Вадик казался трезвым.

— Как началось, так и стал, — зевнул он. — Да ладно, дядя Миша травоядный: ему что скажут, то и повторяет. Меня другие орлы волнуют, которые готовы реально идти и убивать.

— Ну, я готов.

— Не удивлён.

Он упрямо смотрел на забор, где прел старый тулуп.

— И к чему сарказм, Вадик?

— Да никакого сарказма, Киря. Ты днём убеждал меня, что жизнь человека ничего не стоит. А раз так, то чему удивляться?

— Не то, Вадик, говоришь! Просто я там нужен. Жизнь человека стоит, но не всякая! Я за своих готов глотки рвать, а жизнь ордынца — да плюнуть и растереть. И если мы не возьмём их жизни, они возьмут наши. Так как, по-твоему: думаю я о людях?

— А я не знаю. С кем вы воюете? Вам противостоит не банда конокрадов, а регулярная армия, где служат такие же люди государевы, как ты и я. Глядя в прицел, как ты отличишь, новый сармат это или просто мобилизованный парень? Вы вторглись в чужую страну и убиваете людей, записав их почему-то в людей второго сорта.

— Вадик, а откуда ты так осведомлён, какого они сорта?

— А для меня все люди одного сорта, — прошипел он.

— А, чистоплюй! Всё старые обиды лелеешь? Тебе так легче пережить твоё увольнение, ведь мы на твоём фоне моральная чернь, зато ты у нас — просто образец! Ну, ладно, пусть. Хороший ты человек, Вадик, порядочный, только не гибкий уж очень. А на вопрос твой отвечу так: никто в прицел смотреть не собирается, партизанщина там не нужна. И цели у операции другие, освободить землю и уничтожить базы сарматов с помощью высокоточного оружия. Это война нового типа, считай, бескровная война.

Вадик упрямо мотнул головой:

— Не бывает бескровных войн! Ты видел Грозный, Гудермес, Аргун… Я потом два года занимался расследованием военных преступлений. Много, думаешь, было осуждённых? Не-а. Жалею я об этом? Нет, именно об этом не желаю. Эти люди, которые стреляли мирным жителям в спины, всё равно были наказаны и гораздо страшнее, чем если бы до них добралось правосудие. Но я жалею, что нельзя осудить тех, кто начинает войны «нового типа», высокоточные, цивилизованные,