Прежде всего насчет Асмы. За два года изгнания он если и думал о ней, то лишь затем, чтобы корить и изобличать ее. Дошло до того, что он уже видел в ней не более чем копию ее папаши, только в женском обличье. Под ангельской личиной — та же вероломная душа. В тот день она завопила в своей комнате, приспешники Рукоза сбежались, схватили его, измолотили кулаками и вышвырнули вон. Этот образ, отпечатавшись в памяти, заставил его проклясть Асму, и он изгнал ее из своих помыслов. И когда она бросилась к его ногам, умоляя пощадить отца, он на нее и не взглянул. А она, стало быть, в его отсутствие приходила к Ламии, утешала ее, и они говорили о нем…

Не был ли он несправедлив к этой девушке? Он вернулся к своим давно забытым воспоминаниям: тот день, когда в гостиной с незаконченной отделкой он впервые обнял ее, те мгновения бурного восторга от мимолетного касания их робких пальцев… Он уже не понимал, когда ошибался: в своей любви или в своей ненависти.

Душевная тревога убаюкала его. И тревога же разбудила. Несколько секунд прошло или целые часы? Он привстал, опираясь на локоть, повернулся, свесил ноги в пустоту, готовый спрыгнуть. Да так и застыл, изогнув спину, словно в засаде. Показалось, или он вправду слышал какой-то шум? Возможно, ему припомнились тревоги поселян. Так или иначе, после нескольких мгновений замешательства он спрыгнул и помчался к выходу, пересек замковый двор, выбежал на тропу, забирающую влево, к старинным конюшням. Было, судя по всему, часов пять утра. На земле, как при полнолунии, виднелись только черные тени да белые камни.

При этом неверном свете начался последний день в истории того, кого звали Таниос-кишк, — по крайней мере если его жизнь и продолжалась за пределами этого дня, больше о ней ничего не известно. Тем не менее я вынужден, прервав его бег, возвратиться назад, дабы поведать о событиях минувшей ночи. Я постарался восстановить их как можно точнее. И все же существует еще одна версия.

Хотя ни один из письменных источников ее не подтверждает и, что, по-моему, еще серьезнее, версия эта лишена такого достоинства, как правдоподобие.

Если я все-таки упоминаю о ней, то лишь потому, что старый Джебраил прогневался бы на меня, если бы я ее опустил; забыть не могу, до какой степени его возмутили мои сомнения. «Так ты говоришь, это всего лишь легенда? Тебе нужны только факты? Но факты тленны, можешь мне поверить, бессмертна лишь легенда, она остается, как душа после гибели тела или как аромат, когда женщина уже прошла мимо». Мне пришлось пообещать ему, что я не умолчу об его версии.

Какова же она? Наш герой, удрав от толпы и забравшись на свое детское ложе, уснул и в первый раз был разбужен ласковым прикосновением Ламии. Какой между ними произошел разговор, мы знаем, потом он ее попросил дать ему передохнуть.

Так вот, было второе пробуждение, и снова его потревожила ласка.

— Мама, — пробормотал он, — я думал, ты ушла.

Но то была не Ламиа. Не ее привычка класть ладонь на лоб сына, чтобы потом провести ею по волосам, словно причесывая. Жест неизменный, один и тот же в его два года и в двадцать. Новая ласка была иной. Рука со лба скользнула к глазам, погладила щеки, подбородок.

Когда юноша произнес «Асма», девичьи пальцы легли ему на губы, и она прошептала:

— Молчи и глаза тоже закрой.

Потом она прилегла с ним рядом, положив голову ему на плечо.

Его рука обвила ее стан. Ее плечи были обнажены. Они порывисто прижались друг к другу, не говоря ни слова. И не встречаясь глазами, из которых текли слезы, — оба плакали разом обо всех своих бедах.

Потом она встала. Он не пытался удержать ее. Спускаясь с лестницы, она лишь промолвила:

— Не дай погибнуть моему отцу.

Он хотел было ответить, но пальцы Асмы вновь закрыли ему рот, и этот жест был полон доверия. Потом он расслышал в темноте шорох платья. И в последний раз ощутил запах дикого гиацинта.

Он вытер рукавом глаза, потом выпрямился. Вскочил на ноги. И помчался туда, к старинным конюшням.

Зачем? Чтобы проверить, не удрал ли Рукоз, подкупив своих стражей? Или, напротив, чтобы освободить его, пока шейх не подоспел? К тому времени это уже не могло иметь ни малейшего значения.

Старинные конюшни располагались поодаль от замка. Потому-то их и забросили задолго до времен шейха, построили другие, поближе. С тех пор они чаще всего служили овчарней, но иногда там же ненадолго запирали одержимых, буйных помешанных или преступников, слывших опасными.

Внутри все было просто и основательно: толстые цепи, прикрепленные к массивной стене, тяжелая дверь полумесяцем, две решетки, вмурованные в каменную кладку.

Подходя, Таниос вроде бы смутно различил силуэт одного из стражей, сидящего, прислонясь к стене, другой растянулся на земле. Сначала он задержал шаг, собрался было уличить их, застав спящими на посту. Но тотчас передумал, затопал погромче, прокашлялся, чтобы разбудить парней загодя, тогда ему не придется их отчитывать. Они и тут не шелохнулись. И вдруг он заметил, что дверь распахнута.

Стража узника была мертва. И те, оба, и двое других, лежавших чуть дальше. Склонясь над каждым, он мог собственными руками потрогать их раны, убедиться, что им всем перерезали горло.

«Будь ты проклят, Рукоз!» — прорычал он, уверенный, что это сообщники пришли освободить его. Но, войдя в здание, увидел распростертый под сводами труп, все еще с цепями на ногах. Таниос узнал отца Асмы по одежде и телосложению. Голову победители унесли в качестве трофея.

Преподобный Столтон сообщает, что ее в тот же день торжественно пронесли по улицам Сахлейна, насадив на штык. Его отзыв весьма суров:

«Чтобы раздобыть голову преступника, убили четырех невинных. Кохтан-бей мне сказал, что не хотел этого. Однако же он это допустил. Завтра явятся молодцы из Кфарийабды и в отместку перережут горло другим невинным. Обе стороны на много грядущих лет найдут в этом великолепные основания для своей непрерывной обоюдной мести.

Господь не говорил человеку: „Не убий без причины“. Он просто сказал: „Не убий“».

А двумя абзацами ниже пастор еще добавил: «Эти гонимые судьбой общины много столетий назад приютились здесь, уцепившись за бок одной и той же горы. Если в этом убежище они передерутся, окружающее рабство подступит и поглотит их с головой, как морской прилив — прибрежные скалы.

На кого в этой истории ложится самая тяжкая ответственность? Само собой, на египетского пашу, что натравливал горцев друг на друга. Да и на нас, англичан и французов, явившихся, чтобы здесь продолжать наполеоновские войны. И на власти Оттоманской империи с их беспечностью и приступами фанатизма. Но коль скоро я пришел сюда, полюбив Предгорье так, словно сам здесь родился, я вправе сказать: самая непоправимая вина лежит на жителях этого края, будь они хоть христиане, хоть друзы…»

Таниос, «житель этого края», даром что не мог заглянуть в записи своего бывшего воспитателя, увидел во всем случившемся единственного виновника — самого себя. Разве ему не говорили, что подобная драма неизбежно произойдет, если он откажется казнить Рукоза? Даже кюре и тот его предупреждал. А он не пожелал слушать. Эти четверо юношей — кто, как не он, обрек их на смерть единым жестом, да еще чуть ли не любовался своей повелительной манерой? Кровопролитие, которое за этим последовало, он спровоцировал своей неспособностью жестоко карать. Итог: он повинен в нерешительности. Повинен в попустительстве во имя прежней привязанности, ради памяти об ушедшей любви. Повинен в жалости.