Последние слова он произнес голосом гневным и мощным. Ламиа приосанилась. Таниос не поднимал глаз.

— С возрастом, когда придет опыт, мудрость этого юноши возрастет, она сравняется с его умом и отвагой. Тогда он сможет с безупречным достоинством занимать это место. Ибо моя воля и намерение в том, чтобы, когда меня не станет, моим преемником был именно он.

Я просил Небо не дать мне умереть, не дожив до падения тирана, который несправедливо убил моего сына. Всевышний внял моим молитвам, притом орудием своего праведного гнева он избрал Таниоса. Отныне этот юноша стал моим сыном, единственным сыном, и я назначаю его своим наследником. Ныне я заявляю об этом во всеуслышание, дабы никто не вздумал потом это оспаривать.

Все взоры обратились к избраннику, который стоял все с тем же отсутствующим видом. Была ли это его особая манера принимать почести, признак робости и чрезвычайной учтивости? Все источники единогласно свидетельствуют, что в то утро поведение Таниоса озадачило присутствующих. Бесчувственность к хуле, глухота к похвалам, обескураживающая молчаливость. Объяснение мне представляется простым. Никто из собравшихся, даже Ламиа, не знал главного: что Таниос первым наткнулся на трупы четырех юношей, что перед его глазами стояло все заслоняющее видение их окровавленных тел, что чувство вины, всецело им овладев, не давало возможности подумать ни о чем другом, а уж о завещании шейха и собственном блестящем будущем и подавно.

И когда несколько минут спустя владелец замка сказал: «Теперь дайте мне немного отдохнуть, возвращайтесь после полудня, потолкуем о том, как нам поступить с нашими соседями из Сахлейна», — люди потянулись к выходу, Таниос так и остался стоять, прислонясь к колонне, в полной прострации, а они, проходя мимо, окидывали его взглядом с головы до пят, словно он был статуей.

Наконец шум шагов затих. Тогда шейх спросил Ламию, которая поддерживала его под локоть:

— Они все ушли?

— Да, — отвечала она, хотя ее сын все еще стоял, застыв на прежнем месте, и мать смотрела на него с возрастающей тревогой.

Затем чета медленным шагом — так ходят тяжелобольные — двинулась в сторону покоев шейха. Тогда Таниос поднял голову и, глядя, как они удаляются рука об руку, внезапно с полной уверенностью осознал, что те, кому он так смотрит в спину, — его родители.

Эта мысль встряхнула его, вывела из ступора. Его взгляд ожил. Что было в этом взгляде? Нежность? Упрек? Облегчение, что наконец-то отыскался ключ к тайне, всю жизнь тяготевшей над ним?

В это самое мгновение Ламиа обернулась. Их глаза встретились. Тогда, словно устыдясь, она выпустила локоть шейха, подошла к Таниосу, положила ему руку на плечо:

— Я подумала о дочке Рукоза. Уверена, что во всем селении ни одна душа не придет выразить ей сочувствие. Ты не должен оставлять ее одну в такой день.

Молодой человек кивнул. Но с места он сдвинулся не сразу. Его мать уже удалялась с шейхом, который дождался ее возвращения там, где она его оставила. Она снова взяла его под руку, однако теперь держалась не так близко. Потом они исчезли за поворотом коридора.

Тогда и Таниос со странной улыбкой на губах побрел к выходу.

Далее я снова привожу записи преподобного Столтона:

«Мне рассказывали, что, направляясь к дочери хведжи Рукоза, чтобы принести ей свои соболезнования, Таниос увидел, что невдалеке от Плит столпился народ. Молодежь селения накинулась с кулаками на Надира, бродячего торговца, обвиняя его в том, что он поносил шейха и был заодно с Рукозом и египтянами. Несчастный отбивался, клянясь, что забрел сюда лишь затем, чтобы поздравить шейха с возвращением. Его лицо было в крови, товары рассыпались по земле. Таниос вмешался, пользуясь остатками восхищения, которым был окружен еще так недавно, и проводил этого человека вместе с его мулом до выезда из селения. Крюк длиной не более чем в три мили, считая и обратный путь, однако мой воспитанник возвратился лишь четыре часа спустя. Ни с кем не поговорив, забрался на скалу и уселся там. Потом, словно по волшебству, исчез. (Не vanished[8], как сказано в английском тексте.)

Когда наступила ночь, его мать и супруга кюре пришли ко мне спросить, не видел ли я Таниоса, не знаю ли каких-либо новостей о нем. Никто из мужчин не сопровождал их, слишком большая напряженность царила между Сахлейном и Кфарийабдой».

Что до «Хроники горного селения», она рассказывает следующее:

«Таниос проводил Надира до самого храджа (то есть за пределы селения), убедился, что он в безопасности, затем возвратился и тотчас забрался на ту скалу, что ныне носит его имя. Он пробыл там довольно долго, сидел неподвижно, откинувшись и опираясь спиной на каменную стену. Иногда поселяне приближались, смотрели на него, потом продолжали свой путь.

Когда шейх пробудился от своего дневного сна, он его потребовал к себе. Его посланцы пришли к подножию скалы, и Таниос сказал, что скоро к ним присоединится. Но и час спустя он в замок не явился. Шейх стал проявлять признаки досады и отправил за ним новых эмиссаров. Но на скале его уже не было. Однако никто также не видел, чтобы он оттуда спустился и ушел.

Тогда стали разыскивать его, звать по имени, все селение всполошилось — мужчины, женщины, дети. Предполагали даже самое худшее, спустились к подножию скалы поглядеть, не сорвался ли он, может, голова закружилась. Но и там не обнаружили ни следа».

Надиру больше никогда не довелось побывать в селении. К тому же он вообще отказался впредь странствовать по Горному краю со своим товаром, предпочел завести в Бейруте более оседлое торговое дельце. Он прожил еще добрых двадцать лет, прибыльных и полных болтовни. Но когда люди из Кфарийабды порой заходили его повидать и расспрашивали про сына Ламии, он говорил лишь то, что было всем известно: мол, расстались на выезде из селения, он отправился своей дорогой, а Таниос вернулся обратно.

Свою долю тайны он доверил тетрадке, которую в двадцатые годы нашего столетия случайно откопал, роясь в чердачном хламе, некий преподаватель американского университета в Бейруте. Снабженные аннотацией и опубликованные в английском переводе под заглавием «Wisdom on muleback» (что я истолковал несколько вольно как «Премудрость погонщика мулов»), эти записки имели хождение лишь в ограниченном кругу, где не было никого, кто мог бы усмотреть в них какую-либо связь с исчезновением Таниоса.

Однако, стоит захотеть вчитаться повнимательнее в эти изречения, претендующие на поэзию, и обнаруживаешь в них вполне очевидные отголоски долгой беседы, что произошла в тот день между Надиром и Таниосом на границе селения, а кое-что может также послужить ключом к возможной разгадке последующих событий.

Таковы фразы вроде: «А сегодня судьба твоя совершилась и жизнь начинается», я ее неспроста уже приводил ранее, или еще вот эта: «Твоя скала устала носить тебя, Таниос, и морю надоели твои бесплодные взгляды»; но всего примечательнее следующий пассаж, его старый Джебраил — да перешагнет он столетний рубеж, сохраняя свою голову ясной, — прочитал мне однажды вечером, подчеркивая каждое слово движениями своего узловатого перста: