Он был настолько убежден в собственной виновности, что не решился сразу вернуться в селение, чтобы рассказать о случившемся. Побрел в сосновый лес, недавно уничтоженный пожаром. Некоторые деревья обуглились, но остались стоять, и он поймал себя на том, что гладит их, будто лишь им дано понять, что у него на сердце. Его ноги погружались в черную траву, и он напрасно искал взглядом тропинку, по которой когда-то бегал в Сахлейн, в школу. Едкий дым жег ему глаза.

Небо мало-помалу светлело. В Кфарийабде светает куда раньше, чем покажется солнце, потому что на востоке, совсем близко, его заслоняет одна из высочайших вершин Предгорья — светилу требуется немало времени, чтобы выплыть из-за нее. В час заката, напротив, уже темно, в окнах зажигаются лампы, а на горизонте еще виден солнечный диск, сперва багровый, потом голубоватый, а под конец озаряющий лишь узкий, как в колодце, клочок моря, где ему суждено угаснуть.

В то утро многое успело произойти прежде, чем показалось солнце. Таниос еще блуждал по обугленному лесу, когда грянул церковный колокол. Удар, потом тишина. Второй — и молчание. Таниос содрогнулся. «Они нашли трупы!»

Но колокол звенел все азартнее. То, что он принял за похоронный звон, было первыми тактами ликующего набата. Шейх только что прибыл. Он шагал по Плитам. Люди сбежались, крича, окружили его. С того места, где он находился, Таниосу даже удалось узнать его среди этой толчеи. Он только не мог услышать ропот, который стремительно распространялся в толпе:

— Его ослепили! Для него погас свет дня!

III

Шейх заметил, как поражены поселяне, и сам подивился этому. Он думал, что всем давно все известно: ему выжгли глаза раскаленным железом в первую же неделю заточения.

Люди старались дать полную волю своей радости, но, толкаясь вокруг господина, спеша «увидеть» его руку, они не могли удержаться и разглядывали его так, как никогда бы не осмелились в те времена, когда он был зрячим.

Все в нем переменилось. Его седые усы теперь уже не были ухоженными, волосы растрепались, его повадка, равно как и жесты, вся манера держаться стали суровее, что-то новое сквозило в повороте головы, в подергивании лица, даже голос стал каким-то неуверенным, будто и он искал свою дорогу на ощупь. Только жилет цвета зеленого яблока был все тот же, тюремщики не отобрали его.

Подошла женщина в черном, как и все прочие, взяла его руку.

— Это ты, Ламиа.

Он сжал ее голову ладонями, приподнял и поцеловал в лоб:

— Не уходи, сядь сюда, слева от меня. Будешь моими глазами. У меня никогда не было таких прекрасных глаз.

И он засмеялся. Все вокруг вытирали слезы, а у Ламии они текли обильнее, чем у всех.

— Где Таниос? Мне не терпится поговорить с ним!

— Когда он услышит, что наш шейх возвратился, сразу примчится.

— Мы все можем гордиться этим парнем, он — краса нашего селения.

В ответ Ламиа собралась подобающим образом высказать пожелание долгой жизни и здравия, но тут послышались крики, ружейная стрельба — палили в воздух. Потом началась суматоха. Люди забегали туда-сюда.

— Что происходит? — спросил шейх.

Несколько запыхавшихся голосов отозвались одновременно.

— Ничего не понимаю, пусть все замолчат, а говорит кто-нибудь один!

— Я, — вызвался некто из толпы.

— Кто ты?

— Это Тубийя, шейх!

— Хорошо. Рассказывай, Тубийя: что случилось?

— Ночью на нас напали люди из Сахлейна. Они убили Рукоза и четверых юношей, которые его охраняли. Надо, чтобы все селение взялось за оружие! Пойдем туда и заставим их поплатиться за это!

— Тубийя, тебя просили не научить меня, что я должен делать, а только объяснить, что произошло! А теперь скажи, откуда ты знаешь, что это сделали люди из Сахлейна?

Кюре знаком велел, чтобы Тубийя помолчал и предоставил дело ему самому. Потом, склонясь к уху шейха, в нескольких словах оповестил о вчерашних спорах в замке, о решении, которое принял Таниос, о вмешательстве Кохтан-бея… Буна Бутрос воздержался от осуждения сына Ламии, но люди, стоявшие вокруг, забушевали:

— Таниос на один лишь день занял место нашего шейха, и вот уже селение в огне и в крови!

Лицо господина стало непроницаемым.

— Пусть все умолкнут, я слышал достаточно. Давайте все поднимемся в замок, мне лучше присесть. Когда будем там, потолкуем еще.

Колокольный звон в церкви оборвался в то самое мгновение, когда шейх снова ступил на порог господского дома; кто-то сбегал сказать звонарю, что час ликования миновал.

Однако, заняв свое привычное место в Зале с колоннами, хозяин повернулся к стене у себя за спиной и осведомился:

— А что, портрет вора все еще там?

— Нет, — отвечали ему, — мы сорвали его и сожгли.

— Какая жалость, он бы нам помог пополнить нашу казну.

Он сохранил суровую мину, но у собравшихся сумел вызвать улыбку и даже несколько отрывистых смешков. Стало быть, шейх осведомлен о том, какие шутки против узурпатора измышляли его поселяне. Сеньор и его подданные вспомнили, что в прошлом оставались союзниками, и приготовились встретить новое испытание.

— То, что произошло между Кфарийабдой и Сахлейном, печалит меня больше, чем потеря собственных очей. Я никогда ни на шаг не отступал от путей братства и доброго соседства. И несмотря на то что ныне пролилась невинная кровь, нам надобно избежать войны.

Послышался невнятный ропот.

— Пусть те, кому не по душе мои слова, сейчас же оставят мой дом, чтобы не вынуждать меня прогнать их вон!

Никто не двинулся с места.

— А коли так, пусть умолкнут! И если кто-либо вздумает, презрев мою волю, отправиться воевать, пусть знает: я велю его повесить раньше, чем друзы успеют убить его.

Теперь тишину уже ничто не нарушало.

— Таниос здесь?

Молодой человек вошел сюда после шейха, сесть отказался, сколько ему ни предлагали, и просто стоял, прислонясь к одной из колонн залы. Услышав, что называют его имя, он вздрогнул, приблизился и склонился к руке, которую протянул ему сеньор.

Ламиа встала, чтобы уступить место сыну, но шейх удержал ее:

— Ты мне нужна, не уходи; Таниосу неплохо и там, где он есть.

Несколько смущенная, Ламиа села, но ее сын преспокойно вернулся к своей колонне, по-видимому, нисколько не уязвленный.

— Вчера, — продолжал хозяин, — еще не зная, что я вернусь, вы собрались здесь под предводительством этого юноши, чтобы судить Рукоза. Таниос вынес приговор, который оказался злосчастным и даже бедственным. Некоторые из вас говорили мне, что ему не хватило твердости и мудрости. Я признаю их правоту. Другие ворчали, и их шипение достигло моих ушей, что, дескать, Таниос недостаточно храбр. Этим последним скажу: знайте, чтобы встать перед эмиром и объявить ему о его низложении и ссылке, надобно в сто раз больше храбрости, чем для того, чтобы перерезать горло связанному человеку.