Тем не менее обещание, данное Горьким, оказалось выполненным, надежда, которую он заронил: “Здесь [в Москве] надо служить, а у нас [в Петрограде] можно еще писать”[206] осуществилась, – в Питере за двадцать месяцев, там проведенных, явились на свет более сорока стихотворений, одно замечательнее другого. В августе 1921-го – года не прошло со дня переезда – был Ходасевич, по собственным его словам, “стихами богат: больше двух десятков новых, еще нигде не напечатанных, писанных в июне-июле”. Называет он это в письме Владимиру Лидину “запой стихотворный” и предрекает: “До конца сентября напишу еще, потому что запой, чувствую, вовсе еще не кончился. Мне сейчас очень пишется – и по-моему, не плохо”[207].

В Питере существовала среда, которую В.Ф., пусть с оговорками и с присущим ему скептицизмом, все-таки ставил выше московской, там бурлила литературная жизнь, а Ходасевич даже географически – как насельник Дома искусств – оказался в самом сердце ее. Он тут в чести: поздним зимним вечером его могут поднять с постели и повести читать стихи, как случилось 19 января 1921 года[208]; его стихотворения появляются в первом номере журнала “Дом Искусств”, он участвует в собрании Цеха поэтов и печатается в журнале Цеха “Новый Гиперборей”; в дни пушкинских торжеств дважды произносит свою знаменитую речь о Пушкине – на мой взгляд, по значению, глубине, прозорливости и роли в русской культуре и, наконец, по эмоциональной насыщенности не уступающую еще более знаменитой Пушкинской речи Александра Блока.

Вид из “комнаты круглой моей”, как именует ее в “Балладе” Ходасевич, описан не только в стихах: в архиве моего отца хранится рукописная страничка почерком Владислава Ходасевича, незаконченный отрывок, озаглавленный “Окно на Невский”. Текст не совпадает с появившейся под тем же названием статьей, написанной Ходасевичем для “Лирического круга” и опубликованной в Москве в 1922 году, для которой пригодилось лишь заглавие наброска (в поэтическом и, добавим, прозаическом хозяйстве Ходасевича, равно как и в описанном им “Поэтическом хозяйстве Пушкина” находилось применение каждой удачной строке).

Наброску предпослан эпиграф “Мы ведь только играем в предположения, как другие играют в кости. Красинский[209]”.

Вот его текст:

Что именно и как именно думалось поэту, нам, к кому обращены эти строки, теперь не узнать, остается по совету Зигмунда Красинского “играть в предположения”. Одно из них нахожу в записях отца: ему приходит на память стихотворение, начатое В.Х. у окна круглой комнаты – последние, важнейшие, два стиха он “дописал, приложив бумагу к стене какого-то дома, на ходу, по дороге”[212] с рынка, куда ходил продавать пайковые селедки, а вторую часть – позднее, в Бельском устье, и которые мой отец соотносит с прозаическим отрывком:

(“Из окна”)

Автограф стихотворения “Из окна” был среди тех бумаг, что В.Ф. передал моему отцу – возможно, потому и привлек его внимание, но, включившись в “игру предположений”, я бы отметила скорее прозаические строки на обороте листка:

Эта записка, авторский комментарий к “Искушению”, стихам о вечной распре между толпой и художником, где слышен горестный вопль отвращения к тихому аду, но не космическому с оборвавшейся звездой и горькой водой, а к тому, что могло бы увидеться в раме окна, распахнутого на великолепие Невского и Мойки.