В “Пробочке” (сентябрь 1921 года) соотношение сил меняется: там душа перешла в наступление, она сильна и безжалостна:

Спустя еще месяц окрепшая, прорезавшаяся, “взыгравшая”, диктует поэту свои вкусы и навязывает свое представление о мире:

Небесное выходит на первый план, становится ощутимей земного, потустороннее и реальное меняются местами: земное переходит в область воображаемого, оно расплывчато, туманно (“легче дыма”), несущественно: так, морок, ночной кошмар, всего лишь дурной сон, не более того.

(“Ни розового сада…”)

Замечательно, что в число отвергнутых примет земного входит и “песенный лад”, главная ценность поэта, и “розовый сад”, непременный атрибут и символ классической поэзии, и что Владислав Ходасевич перекликается тут с литературным антиподом, столь чуждым ему Владимиром Маяковским, в том же 1921 году призывавшим:

(“Приказ № 2 армии искусств”)

Можно продлить сопоставление и расслышать в отказе от “песенного лада” ощущения, близкие тем, что звучат у Маяковского в поэме “Во весь голос”, поднимающие на смех барские садоводства “поэзии – бабы капризной” от простецкого “Засадила садик мило” до изысканного “Таратина, тара-тина, т-эн-н…” из “Цыганского вальса на гитаре” Ильи Сельвинского.

Но вернемся к “Тяжелой лире”. В “Элегии” (ноябрь 1921 года) душа обретает нездешнюю смелость и силу, недоступные поэту, и в своем высокомерии покидает его:

(“Элегия”)

Тут уж нам предлагается вспомнить Тютчева:

(“Пошли, Господь, свою отраду…”)

– и мы послушно его вспоминаем.

Однако поэт не смирился с тем, что навечно покинут: он верит, что душа опекает его, руководит его земною жизнью, он ждет ее подарков и хотел бы под ее крыло спрятать, на ее путь увлечь своих друзей (“Друзья, друзья! Быть может, скоро…”, декабрь 1921-го). Чтобы достичь высокого, следует уйти в глубину внутреннего мира, отринув заботы о теле, слиться с душой, погрузиться в нее, “упасть”, утонуть, стать бестелесным. Снова пройти путем зерна.

В Петрограде и внешние обстоятельства тому весьма способствуют: забота о теле стала к тому времени неразрешимой задачей, а душой личность могла покамест распоряжаться (как мы знаем, со временем советских граждан и того лишили).

“Люди были голодные и потому легкие”, – вспоминал об этом времени мой отец.

“Балладой” подводился итог битве, выигранной душою, Орфеем, поэзией у теплой убогой телесности. Однако на плацдарме, отвоеванном Орфеем, не осталось места для хранительницы очага “Счастливого домика”, Хлои из стихотворения “Бегство”, у порога которой десятью годами раньше искал убежища, приюта, спокойствия, простых радостей Владислав Ходасевич, для Мышки-Бараночника, адресата его стихов и писем. “Счастливый домик”, вторая его книга, открывается посвящением “жене моей Анне”, а название отсылает к пушкинскому “Домовому”, стихотворению, в котором поэт видит “благословение мирной, домашней, трудовой жизни”[220]. Домашнюю жизнь вместе с ее символом Анной, Анной Ивановной, Хлоей, “Мышкой-Бараночником”, “Баллада” безвозвратно отодвигает в прошлое.