мне представляются ключевыми слова “со скуки”, они перекликаются со свидетельством моего отца, назвавшим Ходасевича человеком, пребывающим “в почти не прерывавшейся тоске”. Но – мудрено ли, что кто-нибудь из “кружка соседей” всегда чувствовал себя обиженным?

Сидели часто у него в комнате на полу у топящейся печки. Подкладывали полешки, разговаривали. В одной из таких бесед В.Ф. рассказывал мне о поэте Самуиле Киссине. Воспоминания были мучительные. В.Ф. считал себя в ответе за его гибель. Киссин в Москве приходил к Ходасевичу, читал ему стихи. В.Ф. стихи не понравились. Вероятно, он отозвался о них в своей холодно-язвительной манере. Вскоре Киссин покончил с собой. Его памяти Ходасевич посвятил свою книгу “Путем зерна”, а ощущение вины выразил в стихотворении из сборника “Тяжелая лира”.

Стихотворение датировано 9 января 1922 года. Муни застрелился шестью годами ранее, 22 марта 1916-го.

Об истории отношений с Муни и печальной роли, выпавшей на его, Владислава Ходасевича, долю, теперь мы знаем с его собственных слов: он рассказал о том в очерке, опубликованном в “Последних новостях” в 1926 году и позднее вошедшем в “Некрополь”. Однажды осенью 1911-го Муни спас друга от искушения: выстрела, прерывающего земное существование, а когда спустя четыре с половиной года сам оказался в подобной ситуации (чужой дом, чужой револьвер в ящике письменного стола, безлюдье), некому было перехватить его руку и отвести направленное в висок дуло. И, хотя произошло это в Минске, а Ходасевич в тот момент находился на расстоянии шестисот шестидесяти шести верст, по понятиям, господствовавшим в его кругу и в кругу тех, кто принадлежал Серебряному веку, у него были основания считать себя виновным. В наш прагматический век на такие вещи смотрят иначе.

Похоже, отец проявляет излишнюю скромность, когда утверждает, что отношения с Ходасевичем у него “были не то что дружеские”. Что касается поэта, то он неизменно и уверенно называет Игнатия Бернштейна своим другом, нередко его посещал, на память о том сохранились два шуточных стихотворения, написанных на пари.

Поводом для первого послужила только что изданная в Петрограде книга стихов Л. Бермана ”Новая Троя”[226]. В элегантной обложке работы входившего в моду Николая Купреянова, она лежала на письменном столе моего отца, когда Владислав Фелицианович заглянул к нему. Полистав сборник, Ходасевич небрежно заметил, что такого сорта стихи можно сочинять в любом количестве и с любой скоростью, а в ответ на возражения младшего друга, завзятый игрок, предложил в доказательство пари: за 24 минуты он напишет 24 строки на заданную тему.

Рассказ я слышала не однажды и помню его дословно. В поисках темы, достойной Ходасевича, отец оглядел свое жилище, но, не обнаружив ничего более значительного, вернулся взглядом к тому же письменному столу. Помимо “Новой Трои” там помещались еще несколько литературных новинок, стояла лампа под зеленым абажуром, граненый стаканчик с карандашами и ручками, чернильница, пресс-папье и две резные деревянные игрушки, чей-то подарок: крошечные счеты и бочонок-копилка. (Счеты, к слову, дожили до моего детства, я успела в них поиграть – они так славно щелкали! – и пропали только во время войны; тот, кто их унес или выбросил, понятия не имел о том, что держал в руках реальный комментарий к стихотворению одного из значительнейших поэтов ХХ века.)

– Пусть будет стол, – согласился В.Х., достал перо из стаканчика, обмакнул в чернильницу и, заметив время, написал своим разгонистым почерком следующее:

Держу в руках автограф (стихотворения, а не вожделенного чека!) и вижу, что в тексте нет ни единой помарки. Изящный почерк Ходасевича разборчив и ясен, каждая буква выведена до последней закорючки – ни малейшего налета торопливости!

Экспромт, как и положено ему по определению, написан единым духом, без раздумий и поисков слова. О нет, поэт не спешил: он знал, что стихи, сотканные из слов, а не из мыслей, чувств, переживаний, можно писать, как он и утверждал, с любой скоростью – и блистательно это продемонстрировал, уложившись в обусловленные 24 минуты, по минуте на строчку, словно при расчете гонорара: столько-то за строку. Пришлось только исправить имя автора “Новой Трои”: Ходасевич инициал “Л.” расшифровал как “Леон”, в то время как Берман звался Лазарем. Слово с ударением на первом слоге не ложилось в размер, поэтому “Леона” пришлось заменить на “малютку”. Дабы кто-нибудь когда-нибудь не принял стишок всерьез (а поэт никогда не забывал о будущих биографах), подписано оно издевательски “Лазарь Берман”, на сей раз – без ошибки в имени. Свои стихотворные шутки поэт часто подписывал псевдонимами. Это могло быть имя Елисаветы Макшеевой, к которому он обращался не единожды: именем тамбовской девицы, известной Ходасевичу потому, что некогда она участвовала в представлении державинской пьесы, подписаны и серьезные, и пародийные стихи, числом не менее четырех. “Надо же дать какую-нибудь работу будущим биографам: пусть поспорят, я или не я”, – писал по этому поводу Ходасевич Борису Садовскому[228]. Иной раз псевдоним изобретался для одного только случая – это могла быть и откровенная нелепица: “Зеленая Обезьяна”, “Прокаженный”, “Чугунная Маска”, “Фелициан Масла”, “Доброжелательный Виршеписец”…