Описание этой сцены, дошедшей до нас в немом варианте (“не помню, о чем шел спор, что доказывал Белый”), перекликается с другой, к которой могло бы служить иллюстрацией и придать ей объемность: воспроизведенным Ниной Берберовой прощанием решившего вернуться в Советскую Россию Белого с теми русскими, кто оставался в эмиграции, в Берлине. На обеде, устроенном в его честь, Андрей Белый произнес патетическую речь, нечто вроде тоста за самого себя.

Можно, пожалуй, понять, ни в коей мере того не оправдывая, амбивалентное отношение Белого к Ходасевичу и злобное до неприличия изображение Владислава Фелициановича в мемуарах Бориса Николаевича.

Постоянная тема устных воспоминаний моего отца о Владиславе Ходасевиче – характер, душевный облик поэта. Репутация человека желчного, недоброжелательного, несправедливого так прочно укоренилась в умах и памяти современников, что нам, следующим поколениям, ничего не оставалось, как поверить на слово и принять ее. Отец в меру сил сопротивлялся расхожему мнению, что бывало и затруднительно: приходилось вступать в спор даже с ближайшим старшим другом, которого почитал своим учителем, Виктором Шкловским. Тот Ходасевича не раз припечатывал: “В крови его микробы жить не могут. – Дохнут”[222], – в “Сентиментальном путешествии”, а в детские еще годы из замечаний Виктора Борисовича мне запомнился иной вариант: у Ходасевича “в жилах муравьиный спирт”; муравьи со спиртом в моем понимании не сочетались и воображению представилась дикая картина из тех, что украшали подмосковный дачный пейзаж: прекрасный высокий муравейник под сосной, из которого оскорбительно торчит горлышко опорожненной водочной бутылки.

В своих заметках отец высказывался так:

(“Баллада”, 1925),

Подобная точка зрения мало кем разделялась: ведь то был прошлый, XX век, Ходасевич для многих был не книгой – личностью, человеком, с которым иные пересекались и которому многие многое не могли простить. Каким подспорьем, какой радостью было бы для моего отца прочитать воспоминания Владимира Вейдле, где о характере Владислава Фелициановича говорится подробно и обстоятельно, с большой убежденностью и большим знанием, а кое-какие высказывания почти дословно совпадают с его мнением:

Строки с этими точными и горькими, в стиле самого Ходасевича написанными воспоминаниями Владимира Вейдле “Ходасевич издали – вблизи”, из которых почерпнута приведенная выше цитата, появились в “Новом журнале” еще в 1961 году, но проникнуть сквозь железный занавес не смогли. По крайней мере, нашего дома они не достигли.

Мы знаем Ходасевича лучше, чем знали его современники: мы читали “Некрополь”, где он о них говорит подчас сурово, но всегда с глубоким пониманием, а часто – с любовью. Нам открыты его письма, прежде известные лишь адресатам, и тепло, в них заложенное, только одному адресату и доставалось. Владислав Ходасевич был человеком проницательным, колким, язвительным, “всезнающим, как змея” – змея стойко присутствует в его поэтических автопортретах. Розовых очков в его обиходе не было: на человечество он смотрел трезво, слабостей не прощал ни себе, ни окружающим. Это его свойство да еще бескомпромиссная, безжалостная прямота в оценках людей и литературных произведений снискали ему славу холодного, злоязычного, недоброго.

Молва была несправедлива к поэту: его остроумие принимали за недоброжелательство, горечь и душевную боль – за злорадство. Он не был злым, но был насмешливым и блестящим, и его ирония бывала убийственной. Недаром его остроты передавали из уст в уста, как в свое время – знаменитые тютчевские mots. Отзвук того сохранился в дошедших до нас стихотворениях.

В широко известных, много раз цитировавшихся строках Надежды Павлович: