Сарай хорошо знала своего отца. Она сотни раз отправляла на его лоб своих мотыльков, наблюдала за ним во снах и истязала его кошмарами. Девушка изучила тропы его разума и содрогалась от ужасов, таящихся внутри. Она даже видела его во снах других – как мальчика, как юного мужа, как героя. Но ни разу не встречалась с ним.

Заметив, что от Плача поднимается не один человек, а четверо, она сразу же поняла, кто это, и попятилась от перил, с головой, вскипевшей от эмоций: страха, надежды, стыда, тоски, все они переплетались друг с другом. Когда-то она его ненавидела. Минья об этом позаботилась. Но чем дольше Сарай мучила отца, тем больше понимала, что даже худший кошмар из ее арсенала меркнет на фоне тех, что уже живут в нем. Эрил-Фейна пожирал не страх. Он был храбрым и мог с этим справиться. Но чувство вины и позора разъедали его живьем, и тогда великий Богоубийца превратился просто в шелуху от былого себя.

Сарай давно перестала его ненавидеть и тогда же прекратила мучения, несмотря на то что Минья рвала и метала, называя ее предательницей. Но Сарай знала то, чего не знал никто другой, и величайший подвиг, который она когда-либо видела, это тот, который Эрил-Фейн совершал каждый день: продолжал жить ради других, когда гораздо проще было бы прекратить свое жалкое существование.

Надеялась ли она, что он полюбит ее и станет ей отцом? Нет.

Да.

Но нет. Сарай знала то, что можно увидеть только благодаря путешествию по разуму: что с ним сделала Изагол – ее мать, прекрасная, ужасная богиня отчаяния. Она заставила Эрил-Фейна полюбить ее и тем самым осквернила любовь.

Поэтому Сарай раздавила свои надежды, даже когда опустила на себя взгляд и превратила сорочку в презентабельный наряд Плача, который носила во сне. Если Эрил-Фейну удастся скрыть свое отвращение, ей этого хватит. По крайней мере, так она себе говорила, когда он прибыл.

* * *

Эрил-Фейн, сидя на грифоне вместе со своей матерью, погрузился в воспоминание о другом подъеме в цитадель. В тот раз он не сидел на звере, а был зажат в его когтистых лапах, ведь его схватили прямо на улице, пока он гулял с женой. И хоть его забрал Скатис, весь ужас того воспоминания ассоциировался с кем-то другим. Его ужас принадлежал ей. Бог чудовищ преподнес его как игрушку для своей возлюбленной: Изагол, королеве падшего короля. Эрил-Фейн понятия не имел, сколько лет эта парочка вела свои игры. Минимум две сотни; столько они парили в этом небе. А до этого? Они были бессмертными, верно? Кто знает, возможно, они отравляли людям жизнь с начала времен.

Когда всадники приблизились и цитадель предстала в своем полном величии, такая яркая и невероятно огромная, Эрил-Фейн был… удивлен. Чувство наполнило его, когда Разалас – прежняя отвратительная версия – уронил его в саду, словно плод в Ветропаде. Все произошло так быстро. Эрил-Фейн жил в страхе, что в любой день у него могут забрать Азарин, но теперь он стоял на коленях в саду богов.

В аркаде, обрамленная аркой, ждала Изагол, как если бы сказала Скатису: «Пойди и привези мне новую игрушку».

Раньше Эрил-Фейн видел ее издалека. Знал эти рыже-каштановые кудри и черную полосу поперек глаз. Наблюдал, как она томно двигается, будто ей все наскучило и так будет вечно, и поэтому она презирала весь мир. Ненависть к ней взращивалась всю его жизнь, такая же искренняя, как любовь к жене. Но стоя там на коленях, еще не оправившись от потрясения и не понимая, что прежняя жизнь закончилась, он почувствовал, что в нем проклюнулось и новое чувство.

Похожее на… восхищение.

Так все и началось. Изагол протанцевала к нему. Ее бедра двигались совершенно противоположно тому, как двигались бедра Азарин. Эрил-Фейн невольно подумал, что у одной каждое движение было как печатный шрифт: аккуратное, экономное, ничего лишнего. У другой же как прописной: текучее и грациозное, расточительное и гипнотическое. Одна женщина была тайным воином, другая – злой богиней, и хоть Азарин орудовала хрештеком так, будто была рождена для этого, сомнений в том, кто из них смертоноснее, быть не могло.

Изагол обошла его кругом, разглядывая с интересом.

– Хороший выбор, – похвалила она Скатиса.

– Он влюблен, – ответил бог чудищ. – Я подумал, что тебе это понравится.

Ее глаза засияли.

– Ты слишком добр ко мне.

– Знаю.

Скатис направился внутрь, оставив их наедине. Изагол осталась без защиты. Она подошла достаточно близко, чтобы коснуться Эрил-Фейна, и провела рукой по его волосам – сначала ласково, а затем схватила их в кулак и откинула голову, чтобы заставить посмотреть на себя. И… да поможет ему Такра… Эрил-Фейн уставился на нее, тогда как мог бы схватить богиню и скинуть прямо за балюстраду.

Он помнил, что хотел этого, но еще… хотел и другого, и чувствовал себя больным, отравленным, вывернутым наизнанку, незащищенным, будто она укореняла в нем тьму: страсть и неверие, которых не было в его душе.

Ведь он и не способен. Это не он. Эрил-Фейн не хотел ее. И хотел.

Вот чему он научился со временем: не важно, принадлежали ли чувства ему, или это Изагол поселила их в его сердцах. Они в любом случае были настоящими и господствовали над ним в течение следующих трех лет, а также все последующие годы.

Богиня заставила его питать к ней влечение, любовь. Но никогда не забирала истинные чувства, хотя с легкостью могла. Изагол нравились опасные зверушки. Она почти не испытывала собственных эмоций, поэтому ей приносило наслаждение, когда ее питомцы вели внутреннюю войну, постоянно гуляя по краю ножа между обожанием и ненавистью. В тот день она никоим образом не мешала Эрил-Фейну скинуть ее через балюстраду. Изагол просто внушила, что ее тела он хотел больше, чем ее смерти, чтобы позже – после – он лежал на смятой шелковой простыне ее гигантской кровати и верил до глубины души, что сам выбрал это, что сам выбрал ее – вместо Азарин и верности, вместо справедливости и всего хорошего. Что он выбирал ее каждый раз, когда не душил богиню во сне или не пронзал разделочным ножом во время сервировки стола. Она была пошаговым палачом, мастером утонченных игр и искусительницей судьбы, вечно испытывая границы между ненавистью и любовью.

Пока в один день не просчиталась и не проиграла партию своей жизни.

Эрил-Фейн «выиграл», но победа вышла горькой. Изагол заразила, инфицировала его, и те грехи, к которым это привело, уже никогда не искупить.

Теперь он вернулся в цитадель, чтобы встретиться с призраком дочери, которую ему не удалось убить в день, когда он стал спасителем и мясником.

Сухейла чувствовала дрожь в теле сына и жалела, что не может поглотить его воспоминания, как Лета поглотила ее. Она тоже уже проделывала этот путь – сорок лет назад, пусть он и стерся из памяти. Она не помнила величины и сияния цитадели. С тем же успехом это мог быть ее первый полет, но нет. Она оставалась там год и вернулась домой другой: без руки и без ребенка, о котором не могла вспомнить ничего. Помимо очевидных признаков на теле, у нее не осталось никаких доказательств, что это произошло.