Около десяти поколений женщин Плача перенесли ту же потерю или даже череду потерь: времени, памяти и всего, что в них скрывалось, включая детей. В основном Сухейла полагала, что отсутствие воспоминаний – это благодать. Но бывали времена, когда она чувствовала себя ограбленной, когда предпочла бы испытать свою боль и узнать все. Среди женщин Плача царило ощущение, с которым они боролись всю свою жизнь: они лишь частично люди – объедки богов, частичка которых осталась в цитадели – погубленная, поглощенная или погасшая.

Для Азарин все было иначе. Она находилась в цитадели, когда ту освободили. Именно ее похищение Скатисом стало последней каплей, пробудившей в Эрил-Фейне необходимую ярость. Именно звук криков жены перевесил чашу весов и наконец вызволил его из заточения, чтобы убить богиню, которую он любил и презирал. Стоило начать, как остановить его было невозможно. Эрил-Фейн истребил всех. Он зарезал их, и поэтому Лета уже не могла поглотить воспоминания. Женщины, спасенные из руки «синистер», помнили все, что с ними произошло, и не только. Большинство по-прежнему вынашивали божьих отпрысков, когда вернулись домой.

Азарин была противоположностью Сухейлы: она не потеряла ни память, ни время. Но это не значит, что она чувствовала себя полноценной. Никто не остался прежним после жестокого захвата и его кровавого конца. Ни в городе, ни в цитадели. Все они потеряли слишком много.

В Лазло слились эмоции обеих сторон этой встречи, но он знал, что видит лишь вершину айсберга.

Он улетел вперед, поговорил с Сарай и остальными и добился их разрешения на прибытие гостей. Теперь они были здесь. Все спустились со своих зверей. Сад обернулся волшебным зверинцем: с грифоном, пегасом и драконом, присоединившимися к Разаласу. Обе стороны выглядели бледными и настороженными. Лазло представил их, надеясь послужить своего рода мостом. Юноша гадал, возможно ли, что их зазубренные края подойдут друг другу, как кусочки головоломки.

Быть может, это принятие желаемого за действительное, но в лучшем своем проявлении.

Он поймал себя на том, что слишком много говорит, растягивая знакомство, поскольку все остальные молчали.

Эрил-Фейн намеревался заговорить первым. В его голове уже выстроились все нужные реплики, но при виде Сарай они разбежались. По цвету волос и фигуре она очень напоминала свою мать. Поначалу только это он и видел, ощущая привкус желчи во рту. Но ее черты, позаимствованные у Изагол, полностью преображались тем, что теплилось в ее сердцах: состраданием, милосердием, любовью. Они все меняли. Эрил-Фейн готовился к праведному гневу и обвинениям, но на ее лице увидел лишь нерешительную надежду.

На Пике и гарнизоне Плача находились сигнальные маяки. Когда один загорался, другой мгновенно посылал ответный луч. Вот что произошло в груди Эрил-Фейна, когда он увидел надежду Сарай. Его собственная надежда загорелась в ответ. Это было больно. Она будто разбухала внутри него. Такая же надежда зародилась в Сарай: хрупкая, оскверненная позором и страхом.

Их позор отличался, но страх был родственным: увидеть неприятие в глазах друг друга.

Вместо этого оба увидели надежду, отражение их собственной, и засияли, как зеркальные сферы, которые долго тускнели под слоем пыли. Эрил-Фейн пытался подобрать слова, но к нему пришло лишь одно.

– Дочка, – произнес он.

Оно наполнило пустоту в груди Сарай. Девушка задалась вопросом, чувствовал ли и он эту пустоту.

– Папа, – ответила она, и у него в груди действительно было такое же местечко, но оно не пустовало, а долгое время полнилось крошечными костями и ненавистью к себе.

Сейчас слово растворило их и поселилось в закутке, такое яркое на фоне предыдущих обитателей, и Эрил-Фейн почувствовал, что впервые за много лет может расправить плечи.

– Мне так жаль, – сказал он. Слова процарапали себе путь из какой-то глубокой ямы, клочья его души цеплялись за них, как плоть за шипы бича.

– Знаю, – ответила Сарай. – Мне тоже очень жаль.

Мужчина скривился и покачал головой. Ему было невыносимо слышать ее извинения.

– Тебе не о чем жалеть.

– Неправда. Я преследовала тебя во снах. Наполняла их кошмарами.

– Я заслуживал кошмаров. Такра тому свидетель, я не достоин извинений. Просто хочу, чтобы ты знала, что мне безумно жаль. Я не… – Он опустил взгляд на свои крупные руки со шрамами. – Не знаю, как я мог так поступить.

Но Сарай понимала: человек может сойти с ума от ненависти. Эта сила такая же разрушительная, как любой дар Мезартима, и уничтожить ее труднее, чем бога. Боги мертвы вот уже пятнадцать лет, но их ненависть осталась и правила вместо них.

И все же… вот эти трое стоят перед ней, но Сарай не видела в них ненависти. Что преобразило их? Лазло?

Он стоял сбоку от нее, и Сарай подумала – пока он рядом, она способна на все: увидеть мир, обрести дом, помочь Минье. Помочь Минье, чтобы она тоже могла стоять здесь, с надеждой вместо ненависти. Почему нет? Прямо сейчас, с отцом перед собой и Лазло рядом, Сарай казалось, что все возможно.

– Можем ли мы оставить прошлое позади? – спросила она.

Могут ли? В этом вопросе крылось все.

– Это самое подходящее место для прошлого, – ответила Сухейла. – Если не оставить его там, оно все засоряет, а ты только и делаешь, что о него спотыкаешься. – Посмотрев в глаза внучке, женщина улыбнулась, и Сарай улыбнулась в ответ.

И тогда в голове Эрил-Фейна сломалось последнее звено между Изагол и Сарай. Да, она очень походила на свою мать. Но улыбки Изагол больше напоминали насмешливые гримасы, которые никогда не затрагивали глаза. Улыбка же Сарай источала нежность, и что-то в ней… сам Эрил-Фейн видел только сияние, но Сухейла с Азарин увидели его эхо, эхо его улыбки, прежде чем Изагол его сломала.

Сухейла потянулась за рукой Азарин, и они вцепились друг в друга, в воспоминание, а также в надежду, что однажды еще увидят эту улыбку на его лице.

Под кожей этого мгновения протекало столько эмоций – не как кровь, а как дух, чище и жиже, подумал Лазло. Они окрыляли юношу. Сарай же переполняли. Смущенные Спэрроу с Фералом были тронуты, но держались поодаль. Руби сидела внутри с Миньей и даже не знала, что происходит. (И узнав, что у них были гости, а ее даже не позвали, злилась не целую вечность, а только половину.)

Что же касается Миньи, она затерялась в тумане люльки, не ведая, что враги прибыли к ним в дом и что ее семья улыбается им в саду, формируя очередное «мы» без нее – немыслимое «мы», которое плевало на все, что она сделала, чтобы сохранить им жизнь.

По крайней мере, так бы она подумала, если бы проснулась.

Так уж случилось, что именно Ферал растопил лед в отношениях между обеими сторонами, поинтересовавшись, что в руках у Сухейлы. Сверток источал такой славный теплый хлебный аромат – не кимрильский, без соли и масла, по вкусу напоминавший чистилище, а настоящий. Тогда Сухейла развернула ткань и довольно наблюдала, как молодежь дрожащими руками потянулась за хлебом и чуть не расплакалась от наслаждения – все, кроме Сарай, которой пришлось довольствоваться только ароматом.