Если честно, да.

У нее дома лежит на столе письмо из университета – такое официальное, с логотипом на тяжелой бумаге – о том, что Фэй назначили стипендию. Она первая ученица городской школы, которая получила право на стипендию. За все время существования школы. Конечно, она считает себя лучше других! В этом-то все и дело!

Фэй ловит себя на недобром чувстве, понимает, что так нельзя, это тщеславие и гордыня – самый непонятный из грехов. “Мерзость пред Господом всякий надменный сердцем”[23], – сказал однажды в воскресенье пастор, и Фэй едва не разрыдалась на скамье, поскольку не знала, как исправиться. Быть хорошей так трудно, а Господь так скор на расправу.

– За грехи отцов расплачиваются не только они сами, но их дети, – вещал пастор, – и дети их детей до третьего и четвертого колена.

Фэй надеялась, пастор не узнает о том, что она без спроса ездила к Генри.

Или что она ездила к нему тайком, стараясь, чтобы никто ее не заметил. Подъезжая к ферме, гасила фары. Бросала машину поодаль и шла к дому пешком. Садилась на корточки на гравийной дорожке, чтобы глаза привыкли к темноте, оглядывалась, нет ли собак, следила за домом. Бросала Генри камешки в окно, чтобы он выглянул, а его предки ничего не услышали. У подростков свои хитрости.

Разумеется, в городе о них знали. В городе вообще все обо всех знали. И одобряли. Подмигивали Фэй, спрашивали, когда свадьба. “Теперь уж не за горами”, – говорили горожане. Всем явно хотелось, чтобы она не уезжала в университет, а вышла замуж.

Генри воспитанный, тихий и добрый. Дела на их большой семейной ферме идут как нельзя лучше: прекрасное хозяйство. Генри верит в бога, исправно ходит в церковь, усердно трудится, телом крепок, как бетон. Когда Фэй прикасается к нему, мускулы его каменеют, словно в нем копилось-копилось нервное напряжение и вот наконец прорвалось. Она его не любит, или, точнее, не знает, любит или нет, а может, любит, но не влюблена. Фэй ненавидит все эти определения, эти словарные тонкости, которые, к несчастью, так важны.

– Пойдем погуляем, – предлагает Генри.

По одну сторону от его фермы – азотный завод, по другую – река Миссисипи. Они идут в том направлении, к реке. Генри, похоже, ничуть не удивлен приезду Фэй. Он берет ее за руку.

– Смотрела новости? – спрашивает он.

– Ага.

Ладонь у Генри грубая, мозолистая, особенно чуть ниже пальцев, там, где кожа соприкасается с различными инструментами сельскохозяйственного труда: совком, лопатой, мотыгой, метлой, длинным и капризным рычагом переключения передач на тракторе. От бейсбольной биты остаются такие же мозоли, если ею пользоваться, как он, – убивать воробьев, которые норовят свить гнезда в амбаре для кукурузы. Дробью там стрелять нельзя, объяснил ей Генри: тесно, срикошетит – выбьет тебе глаз. Приходится идти в амбар и лупить воробьев битой. Фэй попросила никогда больше не рассказывать ей об этом.

– Не передумала ехать в Чикаго? – спрашивает Генри.

– Не знаю, – отвечает Фэй.

Они подходят ближе к реке, и земля под ногами становится с каждым шагом все более топкой. Фэй слышит, как волны плещут о берег. Позади на маяке горит лазоревый огонек, точно застрявший в ночном небе осколок дня.

– Я не хочу, чтобы ты уезжала, – говорит Генри.

– Я не хочу об этом говорить.

Когда они держатся за руки, он то и дело гладит нежную кожу меж большим и указательным пальцем Фэй, или еще более нежную кожу на ее запястье. Наверно, думает Фэй, он по-другому ничего не чувствует. Еще бы, под столькими слоями толстой мертвой кожи. Только потеревшись о ее руку, он понимает, где сейчас его пальцы, и Фэй с тревогой думает, что же будет дальше, когда он потянется к прочим, новым частям ее тела. Она этого ждет: иначе ведь и быть не может. Она ждет, когда Генри полезет ей под одежду. Будет ли ей больно, когда эти жесткие мозолистые руки коснутся ее кожи?

– Вот уедешь ты в Чикаго, – ноет Генри, – и что мне тут без тебя делать?

– Все будет хорошо.

– Не будет, – возражает Генри, стискивает ее руку, останавливается и демонстративно поворачивается к ней, торжественно и серьезно, как будто хочет сказать что-то очень важное. Генри любит театральные жесты – впрочем, как многие подростки: вечно эти мальчишки всё драматизируют.

– Фэй, – произносит он, – я принял решение.

– Ну и?

– Я решил, – тут он делает паузу, чтобы удостовериться, что Фэй слушает его с должным вниманием, а убедившись в этом, продолжает: – если ты уедешь в Чикаго, я пойду в армию.

Фэй, не удержавшись, фыркает от смеха.

– Я серьезно! – кричит Генри.

– Да ладно тебе.

– Я так решил.

– Не глупи.

– Быть солдатом почетно, – не унимается Генри. – Почетно, понимаешь ты это?

– Да тебе-то это зачем?

– Не хочу оставаться один. Иначе я не смогу тебя забыть.

– Забыть? Я же не умираю, а учиться еду. Я вернусь.

– Но ты будешь так далеко.

– Ты сможешь меня навещать.

– Ты познакомишься с другими парнями.

– Ах вот оно что. Другие парни. Ты из-за этого, да?

– Если ты уедешь в Чикаго, я пойду в армию.

– Но я не хочу, чтобы ты шел в армию.

– А я не хочу, чтобы ты уезжала в Чикаго. – Он скрещивает руки на груди. – Я все решил.

– А если тебя пошлют во Вьетнам?

– Ну и что.

– А если тебя там убьют?

– И пусть. Ты сама будешь во всем виновата.

– Так нечестно.

– Тогда оставайся со мной, – говорит он.

– Это нечестно.

– Оставайся дома, здесь точно ничего не случится.

Фэй думает, что так нечестно, но одновременно, как ни странно, испытывает облегчение. Уличные беспорядки, грабежи, все ужасы, которые сегодня показывают по телевизору, и мать, и городок: если она останется с Генри, ее перестанут терроризировать. Если она останется, жизнь ее будет намного спокойнее и проще.

Зачем она вообще к нему поехала? Фэй уже об этом жалеет. Зря она выманила Генри под голубой огонек маяка. Фэй ему об этом не рассказывала, но она называет трубу “маяком” еще по одной причине. Маяк двуличен: так и она чувствует себя каждый раз, как приезжает к Генри. Маяк и манит, и предупреждает. Он говорит: “Добро пожаловать домой”. И тут же: “Осторожно, подводные камни”.

2

Субботний вечер, конец апреля 1968 года: у Фэй выпускной бал. В шесть вечера за ней заезжает Генри с розой и бутоньеркой. Дрожащими руками прикалывает ей к платью цветы. Тянет ткань так, словно разыгрывает перед родителями Фэй пантомиму: подросток неуклюже лапает подружку за грудь. Но мама фотографирует, просит их улыбнуться. Фэй приходит мысль, что всю эту возню с корсажем придумали сами родители – беспокойные родители, которые хотели убедиться в том, что ухажеры их дочерей не умеют обращаться с предметами дамского туалета и не привыкли хватать девиц за грудь. Так что если парень действует неуклюже, значит, все отлично: можно не бояться, что дочь принесет в подоле. У Генри никак не получается совладать с цветами. Он не может нормально приколоть бутоньерку к корсажу. Он задевает Фэй иглой, так что на коже у нее остается тонкая красная царапина, похожая на горизонтальную перекладину буквы А.