Фэй ждала, что Генри будет к ней приставать – попытается расстегнуть ремень, сунуть руку куда не надо, – а она станет сопротивляться, защищать свою честь, он попытается снова, настойчивее, лучше, она снова станет сопротивляться, чтобы наконец, поупрямившись и поотказывав ему сколько положено, продемонстрировав, что она хорошая, честная, достойная девушка, а не какая-нибудь там доступная, не шлюха, – она наконец согласится. Она ждет этого, вот этого вот всего ритуала, но Генри только целует ее, прижимаясь лицом к ее лицу, и все. И так каждый раз. Вечерами они сидят вдвоем на берегу реки или в парке, слушают, как гудят на шоссе мотоциклы, как скрипят качели, Фэй ковыряет ржавчину на карусели и ждет. Но никогда ничего не происходило вплоть до сегодняшнего вечера, до вечера после выпускного бала, когда Генри вдруг заговорил так торжественно, словно выучил речь наизусть.

– Фэй, у нас с тобой все хорошо. Ты для меня очень много значишь. Я был бы счастлив, польщен и горд…

Он запинается, замолкает, нервничает, Фэй кивает и легонько касается его руки кончиками пальцев.

– Я хочу сказать, – продолжает он, – что был бы счастлив, горд и благодарен судьбе, если бы отныне ты в школу, ну, в общем, – Генри осекается, потом собирается с духом и договаривает: – Носила мой пиджак. И мое кольцо.

Он шумно и с облегчением выдыхает, выбившись из сил. Ему страшно поднять на нее глаза. Он глядит себе под ноги и нервно крутит на пальцах шнурки.

Фэй любуется Генри в эту минуту: ей льстит его смущение и страх, та власть, которой она обладает над ним. Она говорит “да”. Ну конечно же, она соглашается. Поднявшись с карусели, чтобы пойти домой, они целуются. Совсем иначе, нежели раньше – дольше, нежнее: поцелуй со значением. Оба понимают, что переступили черту: все знают, что школьное кольцо – это только начало. За ним обычно следует помолвочное кольцо: теперь они официально пара, все это признают и одобряют. Если девушка носит кольцо своего парня, кому какая разница, чем они занимаются на заднем сиденье автомобиля? Кольцо ее защищает. Охраняет. Теперь никто не может ее оскорбить. Если девушка носит кольцо, значит, она не шлюха.

Генри, наверное, тоже чувствует, что теперь им можно делать что угодно, потому что крепче обнимает Фэй, страстно целует, прижимается к ней всем телом. Она ощущает, как ей в живот упирается что-то твердое и тупое. Разумеется, это Генри. У него под брюками встал. Генри дрожит, целует ее, а там у него тверже камня. Фэй удивляется: до чего у парней там может быть жестко. Как ручка от метлы! Ни о чем другом она сейчас думать не способна. Она по-прежнему целуется с Генри, но уже машинально: внимание ее приковано к этим квадратным сантиметрам, этой твердой штуке, которая самым непристойным образом упирается ей в живот. Фэй кажется, будто она через эту штуку чувствует, как у Генри бьется пульс. От волнения Фэй потеет и обнимает Генри крепче, чтобы дать ему понять: она не против. Он гладит ее по спине и постанывает, его бьет дрожь, он ждет от нее чего-то. Теперь ее очередь. Он откровенно дал понять, чего ему хочется, когда прижался к ней всем телом. Это переговоры. И теперь дело за ней.

Фэй решает действовать смело, закончить то, что начала во время последнего танца на выпускном. Одной рукой она оттягивает ремень его брюк, так чтобы туда можно было засунуть руку. Генри вздрагивает, напрягается, на мгновение замирает. Потом все происходит очень быстро. Фэй опускает руку ему в штаны, и Генри отпрыгивает. Она щупает его – долю секунды, не больше: он теплый, твердый, но мягкий и бархатистый, однако Фэй не успела толком это понять, потому что Генри отпрыгнул, отвернулся от нее и заорал:

– Ты чего?

– Ну, я…

– Не смей!

– Прости, Генри, я…

– Ну Фэй!

Он отворачивается, поправляет брюки, сует руки в карманы и отходит от нее. Меряет шагами детскую площадку. Фэй за ним наблюдает. Невероятно, как мгновенно окаменело его лицо.

– Генри, – окликает Фэй, надеясь, что он на нее посмотрит, но он не глядит на нее. – Ну прости.

– Ладно, – отвечает он и принимается ковырять носком песок, так что целиком зарывает ногу, потом вынимает и снова ковыряет песок, пачкая черные выходные туфли.

Фэй садится на карусель.

– Иди ко мне, – просит она.

– Я не хочу об этом говорить.

Он спокойный, тихий и скромный парень и наверняка от собственного крика перепугался не на шутку, вот и старается выбросить случившееся из головы.

– Все в порядке, – говорит Фэй.

– Нет, не в порядке, – отвечает Генри. Он стоит спиной к Фэй, понурив плечи и засунув руки в карманы. Он словно сжатый кулак: до того напрягся, замкнулся в себе. – Так нельзя.

– Как скажешь.

– Это неправильно, – продолжает Генри.

Фэй удивленно отковыривает хлопья ржавчины, слушает, как скрипит песок под его ногами, смотрит в спину Генри, который по-прежнему меряет шагами площадку, и наконец уточняет:

– Почему?

– Ты не можешь этого хотеть. Такие девушки, как ты, не должны этого хотеть.

– Какие еще такие?

– Такие.

– Что это значит?

– Ничего.

– Ну скажи.

– Забудь.

Генри замолчал. Уселся на карусель, замкнулся в себе, холодный, отстраненный. Скрестил руки на груди и уставился в темноту. Это он так наказывает Фэй. Она дрожит от ярости, чувствуя, как сводит живот, как к горлу подкатывает тошнота, как теснит в груди, как колотится сердце, как волоски на загривке встают дыбом. Фэй прошибает пот, кружится голова, и она понимает: сейчас с ней случится припадок. Ее бросает в жар, звенит в ушах, накатывает слабость, и кажется, будто она парит над каруселью и смотрит вниз на страдания собственного тела. Видит ли Генри, что с ней творится? С Фэй вот-вот случится приступ, и она будет всхлипывать, задыхаться, дрожать. С ней это уже бывало.

– Отвези меня домой, – шепчет Фэй сквозь зубы.

Неизвестно, понял ли Генри, что происходит, но взглянул на нее и смягчился:

– Послушай, Фэй…

– Отвези меня домой сейчас же.

– Ну прости, я не должен был…

– Сейчас же.

Генри везет ее домой, и всю дорогу они молчат. Фэй сжимает кожаное сиденье, стараясь отогнать чувство, будто она умирает. Когда Генри останавливает машину перед ее домом, ей кажется, что она привидение и беззвучно улетает от него.

Мама Фэй сразу обо всем догадывается.

– У тебя приступ, – говорит она, и Фэй кивает, выпучив от страха глаза.

Мать отводит ее в комнату, раздевает, укладывает в постель, поит водой, кладет на лоб холодное полотенце, говорит тихонько и нежно, как умеют только мамы: “Все хорошо, все хорошо”. Фэй прижимает колени к груди, всхлипывает, хватает ртом воздух, а мама гладит ее по голове и шепчет: “Ты не умираешь, ты не умрешь”, как всегда говорила ей в детстве. Мама сидит с ней, пока Фэй не успокаивается. Наконец она снова может дышать.