Дворцовые приемы, несмотря на нелюбовь к ним правительницы, не утратили прежней, господствовавшей при Анне Иоанновне помпезности. Вот как описывает один из балов того времени газета “Санкт-Петербургские ведомости”: “Богатые украшения и одежды на всех туда собравшихся персонах были, по рассуждению искуснейших в том людей, так чрезвычайны, что подобные оным едва ли при каком другом европейском дворе видны были, причем благопристойность и приличный ко всему выбор и учреждение употребленному на то богатству и великолепию ни в чем не уступали”. А очевидица одного из приемов, живописав пышность уборов и обстановки, воскликнула в сердцах: И все это “заставляло меня вообразить, что я нахожусь в сказочной стране, и пьеса Шекспира “Сон в летнюю ночь” весь вечер не шла у меня из головы”.

Евгений Карнович привел любопытный эпизод аудиенции у младенца-императора Иоанна Антоновича. Венценосное дитя обступило группа одетых с европейским щегольством придворных, блещущих золотом и драгоценными каменьями, а поодаль стояла кормилица, тоже в щегольском, богатом народном русском наряде. Причем вышел конфуз – европеизированные щеголи с вычурной грациозностью ловко проделывали ногами галантные антраша, а молодуха-кормилица, не знакомая с правилами политеса, отвечала им глубоким поклоном по пояс. В результате, описал Карнович, “сдержанный смех пробежал по зале. Левенвольд вспыхнул от волнения и начал делать кормилице руками и ногами предостерегательные знаки, которые, однако, были поняты совершенно в ином смысле”. Молодуха с удвоенной силой стала все ниже и ниже кланяться гостям, не замечая общего замешательства. Таким образом, перед нами два типа в социальной иерархии щегольства – “высокое” (европеизированное, дворянское) и “низкое” (народное, крестьянское).

Анна Леопольдовна, однако, не только не принуждала подданных облачаться в дорогостоящую одежду, а наоборот, старалась всячески ограничить придворную роскошь. 17 декабря 1740 года она издает специальный указ “О неношении богатых платьев с золотом и серебром, и из других шелковых парчей и штофов”. Здесь говорилось о необходимости “генерального запрещения” на такую одежду (“чтоб отныне вновь богатых с золотом и серебром и из других шелковых парчей и штофов дороже от трех до четырех рублей платьев никто из Наших подданных… делать и носить не дерзал, и у кого такое платье есть, оное дозволяется донашивать без прибавки вновь”). Чужеземным купцам вменялось в обязанность не ввозить в страну “излишнее” количество богатых парчей и прочих товаров, а также вывезти уже имеющиеся. Впрочем, для особ “первых трех классов… придворных Наших кавалеров, также… в службе Нашей не обретающихся чужестранцов” запрет на роскошь носил лишь рекомендательный характер, ибо, сообщалось в указе, им дозволялось носить то платье, кое они “сами пожелают”.

Сближение России с Австрией, адептом которого выступал канцлер Андрей Остерман, было нежелательным для Франции:

в конце концов ей удалось заставить Швецию объявить 28 июня 1741 года войну России. Шведы требовали от России пересмотра условий заключенного Петром I Ништадтского мира и возвращения прибалтийских земель. Начиная баталии, они манифестом, обращенным к русским, объявили себя защитниками прав на престол дочери Петра Великого Елизаветы. Любопытно при этом, что правительство Анны Леопольдовны они обвинили в “чужеземном притеснении и бесчеловечной тирании… русской нации”. Но годовалый император Иоанн Антонович тотчас призвал Отечество к оружию. И 23 августа 1741 года российские войска под водительством фельдмаршала Петра Ласси наголову разбили отряд шведского генерала Врангеля, захватив в плен его самого, 1200 солдат и 12 пушек, а также заняли крепость Вильманстрандт. По случаю победы Михаил Ломоносов написал торжественную оду, в которой назвал правительницу “надежда, свет, покров, богиня над пятой частью всей земли”.

Тем не менее, интриги продолжались. В Петербурге шведский посланник Эрик Матиас фон Нолькен и французский посол маркиз де Шетарди пытались убедить цесаревну вступить на престол, обещая солидную финансовую поддержку. Но Елизавета понимала, что ее главная опора и защита – не шведы и французы, а гвардия, точнее, Преображенский полк (Семеновским полком командовал Антон-Ульрих). Гвардейцам же она, “милая взору” красавица, очень нравилась и потому, что водила с ними компанию, и потому, что откликалась на просьбы быть крестной матерью их детей. Сила Елизаветы – гвардейской кумы – заключалась в том, что она была дочерью Петра Великого, которую, по мнению преображенцев, несправедливо отстранили от престола, отдав трон Брауншвейгской фамилии.

Александр Бушков в своей книге “Россия, которой не было”, сравнивая гвардейцев с турецкими янычарами, с легкостью выдвигавшими и свергавшими правителей, говорит о гвардии как о реакционной общественной силе и о пропасти, пролегающей между ней и народом. А один иностранный посланник при русском Дворе сказал: “Не следует думать, что в здешней стране дела могли быть доводимы до благополучного окончания при помощи влияния значительных лиц, принимающих в них участие… Здесь солдатчина и отвага нескольких низших гвардейских офицеров производят и в состоянии произвести величайшие перевороты”.

Интриги сторонников Елизаветы велись неловко, и вскоре о них прознали при Дворе правительницы. Еще Линар настоятельно, но тщетно рекомендовал Анне арестовать и заточить в монастырь цесаревну, а заодно выдворить из страны маркиза де Шетарди. Но Анна к советам не прислушалась. Не подействовали на регентшу и предупреждения Андрея Остермана, который отовсюду получал известия о готовившемся перевороте. Отвергла она и предостережения австрийского посла маркиза де Ботта: “Вы на краю пропасти. Ради Бога, спасите себя, спасите императора…”. А своему мужу-генералиссимусу запретила расставлять по улицам пикеты, сказав, что никакой угрозы не видит.

Последний, кто пытался спасти Анну, был обер-гофмаршал Рейнгольд Густав Левенвольде – ночью он передал правительнице записку, в которой уговаривал не пренебрегать грозящей опасностью. Анна Леопольдовна, пробежав ее глазами, сказала: “Спросите графа Левенвольде, не сошел ли он с ума? Все это пустые сплетни, мне самой лучше, чем кому-нибудь, известно, что цесаревны нам бояться нечего”.

Рассказывают, между тем, и об одном зловещем предзнаменовании, которое получила правительница накануне ее низложения. Антон Фридрих Бюшинг (со слов одной придворной дамы) живописал сцену, когда регентша, направляясь навстречу Елизавете, вдруг неожиданно споткнулась и упала прямо к ее ногам. Хотя суеверием Анна не отличалась, это падение произвело на нее глубокое и самое сильное впечатление. “Да, мне еще придется в ноги кланяться Елизавете”, – пророчествовала она тогда. Но то было настроение минуты, которое быстро оставило отходчивую и добросердечную правительницу. Она любила Елизавету и не сомневалась в преданности цесаревны и ей и малолетнему императору.

Такая уверенность зиждилась на несокрушимой вере Анны в добрые чувства своей двоюродной тети. Николай Костомаров пояснил: “В самом деле, между правительницею и цесаревною господствовало полное согласие и нежнейшая родственная дружба. В день рождения цесаревны, в декабре 1740 года, правительница послала ей в подарок дорогой браслет, а от лица малолетнего императора – осыпанную камнями золотую табакерку с гербом, и тогда же… указано было из соляной конторы выдать 40 тысяч рублей на уплату долгов цесаревны. Когда у правительницы родилась дочь, восприемницей ее при св. крещении была цесаревна”.