– Грибков забыла взять Альбертовне. – Бабка, не разуваясь, вернулась к холодильнику. Внучку она по-прежнему то ли не замечала, то ли делала вид.

Вот еще одна мерзость, кроме кражи собственного лица. Альберт – это муж Вики, но все зовут ее Альбертовна, словно она ему не жена, а дочь. Фу, гадость! И такая особенная гадкая гадость, про которую и не объяснишь, почему именно она такая.

Когда бабка хлопнула входной дверью, Ксения подождала пару минут – и выскочила за ней.

Она собиралась спрятаться под окнами и подслушать, о чем будет разговор. Но Бутковы провели гостью не в комнаты, а в сад, в беседку, построенную самим Альбертом и торчащую посреди лужайки, точно гвоздь, забитый в лысину. О том, чтобы подкрасться незаметно к решетчатым стенам, и говорить было нечего.

Ксения мрачно потопталась на месте. Ну, и куда теперь ей податься?

Надо было идти на озеро с тетей Машей! Она веселая, с ней можно болтать по дороге обо всяком, не задумываясь! Только тревожная, как птица на гнезде. Ей бы пожить в Таволге пару месяцев… А лучше – всю зиму! Да, здорово было бы зимовать тут с тетей Машей – куда веселее, чем с тетей Таней! Она, как говорит бабка, очень себе на уме и, кроме того, никогда не обсуждает с Ксенией всерьез всякую чепуху, а ведь это одно из самых прекрасных занятий на свете.

Ксения шла-шла и незаметно оказалась возле церкви. До нее донеслись голоса.

Она пригнулась и пробралась между кустов к зарослям иван-чая. Паутина противно липла к лицу, мягкая и неизбежная, как старушечьи прикосновения. Всякие чужие старухи почему-то всегда рвались потрогать Ксению, ощупать ее голову, как слепые.

Девочка ползла на животе, раздвигая сухие стебли, пока не смогла рассмотреть две фигуры.

Аметистов и Кулибаба. В руках старухи пламенели огромные, точно футбольные мячи, срезанные георгины.

– …даже цветочки приносите… – проникновенно вещал Аметистов, – значит, вам не все равно, чувствуете что-то, отзывается в вашем сердце, расцветает, аки Божья благодать, так ведь, Анна Ивановна?

Ксения и забыла, что Кулибаба – Анна Ивановна! Хорошее имечко, ровное такое и светлое, как песчаная отмель.

– Цветочки я прадеду своему приношу, на могилу, – проскрипела в ответ старуха. – Про церковь – это не мое дело, меня не касается.

– Как не касается, как не касается! – всполошился Аметистов. – Это родина ваша, Анна Ивановна! От вас зависит, какой ей быть!

– Ты мне лозунги свои в зубы не пихай. Я их слышала поболе твоего. Как про родину начинают орать, значит, денег хотят.

«Так его, Кулибабочка, так его, милая!»

Аметистов, почуяв, что ступает на зыбкую почву, ретировался и зашел с другой стороны.

– Светлая память вашему родственнику, Анна Ивановна! Неужели вам все равно на то, что он упокоился, как бы это выразиться поделикатнее, в развалинах? Можно было бы и крест установить новый. Подумайте! А мраморный обелиск – хотите? – Он доверительно понизил голос. – Можно ведь и семейное захоронение обеспечить. Берусь помочь в решении этого вопроса. Поглядите, ведь даже фамилии вашего прадедушки не разобрать, разве это по-христиански?

Кулибаба не отвечала.

– Сердце кровью обливается, когда вижу, в каком состоянии находится могила священника! – с надрывом произнес Аметистов.

Старуха не выдержала, обернулась к нему.

– Да что ты языком мелешь? С чего ты взял, что он священник?

– А кто же еще, раз лежит в церковной ограде! Только священников так хоронят.

– Глупый ты мужчина. Афанасий Дубягин это, светлая ему память. Много жертвовал на нужды села и церкви. Потому здесь и лежит.

Аметистов надолго замолчал. Должно быть, подумала Ксения, обиделся на глупого мужчину.

Кулибаба отошла к могиле. Она, кажется, считала диалог законченным, однако он последовал за ней, разве что не наступая на пятки. Девочка подползла еще ближе, вжалась в траву. Жалко, что нельзя ему врезать! А еще лучше – кинуть яйцом в гладкую харю!

Она представила, как стекает желток по шубейкинскому носу, и ухмыльнулась.

– Ты за мной очередь занял? – осведомилась Кулибаба. – Боишься на кладбище опоздать или как?

Аметистов, сконфузившись, немного отстал.

Старуха разложила цветы на могильной плите, перекрестилась, косясь в сторону Аметистова, но тот не понял ее молчаливого призыва или сделал вид, что не понял. Он тоже старательно перекрестился. Ксения от отвращения даже язык высунула. Почему Кулибаба не огреет его по загривку? Не скажет: «Пошел вон, троглодит»? Бабка часто твердила, что когда человек хочет побыть в одиночестве, обязательно нужно его оставить, иначе он может озвереть… А на Кулибабе прямо-таки большими буквами написано, что она не желает оплакивать своего прадедушку в компании Аметистова.

Интересно, какой он был, это прадед? Высокий, большеухий, как Валентин Борисович? Или толстяк? Если купец, то, наверное, бородатый и с выпирающим животом. Вот про Аметистова даже нельзя сказать, тонкий он или толстый. Никакой!

Старуха пошла прочь. Сухая трава хрустела под ее ботиками. Аметистов, к удивлению Ксении, остался на маленьком кладбище.

После ухода Кулибабы он сделал поразительную вещь: во-первых, бухнулся на колени возле надгробия, прямо в траву. Во-вторых, сбросил цветы. «Ах ты подлец!» – мысленно обругала девочка. Затем достал телефон. До слуха Ксении донесся отчетливый щелчок. «Фотографирует зачем-то…»

За спиной послышалось шумное сопение. Цыган! Она испугалась, что ее разоблачат, но пса интересовала не она, а Аметистов.

– Гав! Гав!

– Заткнись, – коротко приказал Аметистов. Это был третий по счету голос, не такой лживый, как предыдущие. – Пшел отсюда! Погань…

– Гав! Гав! Гав!

Аметистов обозвал пса бранным словом, сделал еще несколько снимков и, наконец, убрался, ругаясь под нос. Цыган с видом победителя улегся на ступенях.

Выждав на случай, если Аметистов вздумает вернуться, девочка выползла из кустов, тряхнула головой. С волос посыпались подсохшие розовые цветки иван-чая.

– Привет, Цыган!

Пес лениво вильнул хвостом и задремал. Ксению он считал за свою и никогда не повышал на нее голос. Она хотела было потеребить его за уши – они внутри мягкие-мягкие, точно бархатные кармашки! – но вспомнила бабушкино предостережение и вздохнула. Цыган, наверное, тоже хочет побыть один.

Георгины валялись на траве. Ксения подняла один, осторожно провела ладонью по фиолетовой шапочке. Лепестки вроде бы колкие, а в то же время нежные. Смешно!

Она бережно собрала цветы и положила на могилу. Надгробие глубоко ушло в землю, местами раскрошилось, а с год назад на нем появилась глубокая трещина. Оно выглядело как заплесневелый ломоть ржаного хлеба. Ксения однажды специально оставила кусок, чтобы посмотреть, как будут расти споры. Хлеб из черного стал серо-зеленым – точь-в-точь как эта плита, под которой похоронен Афанасий Дубягин.