Эрдели с гордостью рассказал, что 14-я кавалерийская дивизия углубилась в тылы противника достаточно глубоко для того, чтобы подвергнуть обстрелу Калиш.

Спустя несколько дней мне довелось говорить на ту же тему с более молодым офицером – графом Пржецким из гвардейского уланского полка. Он высказался против организации кавалерийского полка из шести эскадронов и настаивал на том, что кавалерийские полки двухэскадронного состава будут действовать эффективнее, поскольку для одного полковника сложно управлять сразу шестью эскадронами. Что касается возможности силами кавалерии задерживать наступление противника, офицер заметил, что кавалерия Новикова не сумела задержать немецкое наступление на Варшаву ни на один день, а в августе отдельная гвардейская кавалерийская бригада смогла задержать австрийское наступление на Красник всего на шесть часов; при этом кавалеристы действовали в спешенном строю. В октябре при Климонтове австрийцев удалось задержать на целый день. Солдаты хорошо укрыли своих лошадей и позволили неприятелю приблизиться на расстояние 200 ярдов. Разумеется, в зависимости от характера местности, бои проходили не совсем одинаково. К тому же следует помнить, что в обоих случаях речь шла об австрийцах, а не о немцах.

Пржецкий говорил, что от кавалерии не следует ожидать слишком многого и в преследовании: «Каждому эскадрону и бригаде выделяется собственный „коридор“ для преследования, поэтому она лишена возможностей широкого маневра с целью зайти во фланг противнику. И все же русская кавалерия стала значительным беспокоящим фактором для австро-венгерских войск, преследуя их после битвы за Ивангород. По заявлениям австрийских солдат, им дважды в день приходилось окапываться: первый раз для того, чтобы обеспечить себе устойчивые позиции, чтобы спокойно принять пищу и отдохнуть в дневное время, и второй раз для того, чтобы нормально отдохнуть ночью». Но слова графа меня не слишком убедили.

Поскольку гвардейский корпус отвели в резерв, я получил разрешение посетить 5-ю армию в Равке. 6 января я выехал на автомобиле в поселок Могильница, где штаб армии размещался с 18 декабря.

Слово «могильница» звучало по-русски достаточно неприятно. Оно означает «небольшая могила», но на польском языке так обозначается местность, где часто бывает туман. В январе 1915 г. для этого слова были верны оба его значения. Поселок расположен в узкой влажной долине и состоит из одной улицы небольших домиков. Погода стояла чудовищная: снег сменялся оттепелью, из-за чего дороги оставались почти непроходимы.

В поселке было слишком мало жилья, чтобы разместить весь штаб армии, поэтому мне удалось разыскать здесь только «первый эшелон», куда входил сам генерал Плеве со своим личным штабом, генерал Миллер, а также генерал-квартирмейстер генерал Сиверс с тремя отделами штаба – оперативным, разведывательным и общим.

Командующий армией с личным штабом расположились в доме священника, который, разумеется, считался лучшим зданием в поселке. Следующим был дом генерала Миллера, а по соседству с ними стоял двухкомнатный домик, который отвели мне. Я спал и работал в переднем помещении, а семья хозяев, мой слуга и денщик занимали заднюю комнату. В этой комнате каждую ночь располагались на ночлег восемь-девять человек, в том числе: на одной кровати спала мать и одна или обе ее взрослые дочери, на второй – отец с сыном, а на полу – Максим (мой слуга), Иван (мой денщик) и двое работников. Домик содержался в образцовой чистоте. И в самом деле, несмотря на то что я поселился в самом бедном польском доме за все 18 месяцев, что провел на войне, меня ни разу не донимали паразиты, от которых мы невыносимо страдали, когда позже нас заставили отступить на собственно русскую территорию. Наши хозяева-крестьяне всегда были сама вежливость и доброта, несмотря на то что мы явно являлись для них тяжелой обузой.

Начальник штаба всегда обедал и ужинал с командующим и членами персонального штаба. Остальные офицеры организовали две группы, питавшиеся вместе.

Я доложил о своем прибытии генералу Миллеру, который оказался беспокойным человеком небольшого роста с бородой и большими темными усами. Он с генералом Сиверсом, который был выше ростом и имел более плотное сложение, пользовались большим авторитетом у молодых офицеров.

В канун русского Рождества Миллер пригласил меня к себе на рождественскую елку. Денщики украсили дерево горящими свечами, туда же повесили все, что только можно было использовать как украшение: серебряную фольгу от шоколада, причудливые пряники и т. д. Мероприятие не предназначалось для детей в связи с отсутствием последних, но взрослые офицеры с детским удовольствием участвовали в нем. Мы сели в кружок и приступили к чаепитию с конфетами.

В полдень на следующий день я отправился на обед к генералу Плеве, и он попросил меня ужинать вместе с ним на все время моего пребывания в Могильнице. Мы ужинали в шесть вечера, после чего отправились на елку, организованную для солдат штаба и для пополнения, направляющегося на фронт. Солдаты строем проходили мимо нас, и каждый получал белую булку, кисет с табаком и пакетик сластей. В кисеты были вложены записки московских детей, адресованные неизвестным получателям на фронте. Каждый солдат, получив подарок, во всю глотку выкрикивал слова благодарности в адрес «устроителя спектакля» – командующего армией, а потом и других более тихим и не таким казенным голосом. Сам Плеве сидел и смотрел на происходившее, почти сдерживая слезы.

Меня представили нескольким сестрам из московской больницы Красного Креста, которые только что прибыли на фронт. Одна из них говорила по-английски. Все были красивыми невинными молодыми девушками. Я проводил их до помещения, где разместился Николай Николаевич, комендант штаба и очень одаренный человек, где мы пили чай, пока хозяин развлекал гостей русскими песнями под гитару.

На следующий вечер я пил чай с генералом Миллером, и боюсь, что утомил его своей постоянной жаждой информации. Он и остальные русские оказались настолько любезны, что было видно, что эти люди искренне переживали, когда им приходилось давать уклончивые ответы на мои прямые вопросы. Они постоянно пытались перевести беседу на тему о прошлых операциях или информации о противнике, как только речь заходила о таких деликатных проблемах, как имеющиеся в наличии силы и средства, оснащение русской армии вооружением или будущие планы Верховного командования. Позднее, узнав меня лучше, русские стали больше мне доверять. Сначала работа казалась мне просто заоблачно сложной, хотя тем или иным путем мне все равно удавалось быть более или менее в курсе событий.

Несмотря на то что русские не очень доверяли состоящему при их штабе офицеру по связям с союзниками, офицеры в общем были довольно беспечны по своей природе. Наверное, это очень облегчало работу вражеских шпионов. В гвардейском корпусе мне постоянно под тем или иным предлогом отказывали в доступе к ежедневным оперативным приказам до тех пор, пока однажды во время утренней прогулки я не обнаружил копию вчерашнего приказа валявшейся у забора. С триумфом я отнес ее своему товарищу в штабе, который нашел этот инцидент вопиющим, и с тех пор, пока он служил в штабе, у меня никогда не было сложностей с этими документами.