– Температура среды – сто миллиардов градусов! – доложил Копун пассажирам. – Давление десять в одиннадцатой!

– Что происходит?! – повысил голос Вересов.

– Анализирую.

– Я знаю! – быстро проговорил Ядогава. – Мы прошли около двух сотен миллиардов световых лет и догнали ударную волну фазовой перестройки вакуума. По сути, это первичная волна Большого взрыва, породившего нашу Вселенную! В этом слое наш привычный вакуум сменяется ложным.

– Ничего себе! – пробормотал Мишин. – Не пора ли возвращаться назад, командир?

– Чем нам грозит эта волна? – осведомился Вересов. – Нас не раздавит? Или что там ещё может произойти? Мы не растаем, как кусок сахара в кипятке?

– Анализирую.

– Иван?

– Копун думает, – не сразу отреагировал на вопрос Ломакин. – Вакуум изменился… трудно ориентироваться.

– Ядогава-сан?

– Мы вошли в пограничный слой Вселенной, – сказал ксенолог, откашлявшись. – Наш привычный вакуум сменяется ложным, который раздирается вечной инфляцией…

– Вы это уже говорили. Вывод? Что нас ждёт впереди?

– Если следовать логике теории Мультиверса…

– Без теоретических отступлений, пожалуйста.

– Прошу прощения, без теории не смогу. Ударная волна расширения пузыря нашей Вселенной страшна, слов нет, но её скорость намного меньше скорости базового инфляционного расширения, бушующего в Большой Вселенной, содержащей бесконечное количество таких космических пузырей, как наш. Мы подошли к настоящей границе нашего пузыря, хотя она и не является твёрдой стеной, а представляет собой процесс перехода из слоя с «родным ускоренным расширением» в слой базового сверхбыстрого расширения.

– Хорошо, я понял, и что?

– Если мы пойдём дальше, выйдем из пограничного слоя в ложный вакуум с отрицательным давлением и… безумно быстрое расширение нас погубит. Распадутся все виды полей, разорвутся молекулярные связи материальных объектов, потом атомы, элементарные частицы – протоны и нейтроны, затем кварки…

– Ужас! – прошептала одна из женщин; Ивану показалось, что это Елизавета, и он тихо передал ей по персональной линии:

– Не бойся, Копун этого не допустит.

– Есть и ещё одна опасность, – добавил Ядогава. – Возможно, выход космолёта в «ложный вакуум» родит флюктуацию, которая взорвётся и породит другую Метавселенную. Как это произошло с нашей Вселенной.

– То есть нашу Вселенную тоже породил чей-то космолёт? – скептически осведомился Мишин.

– Флюктуация может родиться по любой причине, в том числе и от вторжения элементарной частицы. Сон Вани-куна, кстати, очень напоминает описанный мной вариант.

– Это реально? – спросил Вересов.

– Теоретически, – ответил Ядогава, подумав. – Если верить постулатам теории.

– А если не верить?

– Ну-у… не знаю, Даль-сан… спросите лучше у нашего осведомлённого друга.

– Копун?

«Я не космолог, – услышал Иван мыслеголос Вестника, – к сожалению. У меня нет никаких данных о будущем Вселенной. Я всего лишь функционально ориентированный искусственный организм».

«А у Мертвеца нет записей? Может, Предтечи летали за пределы Вселенной?»

«Чтобы проверить, мне нужно время».

«Начинай, вдруг найдёшь что интересное?»

«Попытаюсь».

– Копун, что молчишь как рыба об лёд? – повторил вопрос Вересов.

– Он изучает материалы Мертвеца, – торопливо проговорил Иван. – Пока что у нас есть только один неопровержимый факт: мы прошли последнее сгущение тёмной материи. Впереди ничего не видно.

– Говорю же, надо поворачивать, – сказал Мишин. – Ничего и никого мы не найдём.

– Но толкиновцы и их предки зачем-то ломилась к границе Вселенной? – заговорил Роман Лапиков, самый тихий боец группы Вересова.

– Теперь уже не у кого спрашивать, какова была их цель. Какой смысл бежать сломя голову за границу, если неизвестно, что тебя там ждёт?

– Пессимист ты, Слава, – фыркнула Марфа.

– Возражаю, я не пессимист, я реалист. Помните, лет сто назад возникла поговорка: оптимист изучает русский язык, пессимист – английский, а реалист – китайский? И кто оказался прав? Китайцы практически правят миром.

Сидевшие каждый в своём защитном модуле космолётчики засмеялись.

– Не знал, что и ты националист, Слава, – сказала, давясь от смеха, Марфа.

– Ничего я не националист, – мрачно возразил Мишин. – Хотя за Русь-матушку пасть порву! Самые известные на всю планету нацисты, как известно, укры. Они и столетие после Майдана готовы резать и жечь кого угодно, кто станет на их пути.

– Чем тебя достали укры?

– Я же говорю – он не выспался, – произнёс Лапиков.

– Отдыхаем, – сказал Вересов. – Можно на полчаса отлучиться, попить кофе или селенго.

– Даль-сан, разрешите, я присоединюсь к нашему другу Копуну? – спросил Ядогава.

– Не возражаю.

Ложементы раскрылись, кроме кресла ксенолога, выпуская седоков.

Иван подошёл к Елизавете.

– Идём пить кофе? У меня в горле пересохло.

– Нет, я к себе, – отказалась женщина, – приведу себя в порядок.

– Ты и так в порядке, – не понял он ответа.

Она улыбнулась.

– Это другой порядок, женский, мужчине он недоступен. Иди со всеми, я подойду.

Собрались в кают-компании, включили кофемашину.

Лапиков вывесил на видеостены помещения пейзаж с горами и красивым каньоном, повеяло земными запахами, усилившими ностальгию по земной природе.

Притихли, берясь за чашки и разглядывая каньон.

Вересов извинился, вышел, но вскоре вернулся.

Заговорили о том, кто в каких переделках побывал до полёта на борту «Дерзкого».

Ивану было о чём рассказать, но он молчал, потягивая вкусный напиток. Рассеянно думал о том, куда полетит с Елизаветой после возвращения, думал о Копуне, о залежах информации Мертвеца, требующих огромной работы по её изучению, о том, что их ждёт. Мысли текли вялые, ленивые, словно он ещё не совсем проснулся, но это не беспокоило, как не волновало и то, какое решение примет Вересов. Он даже испугался, обнаружив, что клюёт носом, потом вспомнил о бессонной ночи (в отличие от хорошо выспавшегося Мишина, проводившего большую часть свободного времени на койке) и успокоился.

Пришла Елизавета, ни капли не изменившаяся, подсела к Марфе, и они, как обычно, тихо заговорили.

Мужчины, наоборот, замолчали, потеряв интерес к общению.

Вересов глянул на коммуникатор.