И она решительно зашагала к выходу. Лилибет бросилась за ней.

— Лина, детка моя! Я уже не та, что была! Я все заглажу! Дай мне последний шанс…

Выскочив на крыльцо, Лина резко развернулась.

— Я уже давала тебе последний шанс, помнишь? Не приближайся ко мне! Близко не подходи к моему дому. Ты для меня умерла, слышишь?

Она хлопнула дверцей машины, завела мотор и рванула с места, оставляя за спиной в клубах дыма мать и дом, где она выросла.

— Ну, как тебе семейная сцена? — поинтересовалась она, выжимая газ до упора. — Лилибет Симон — наркоманка, лгунья, шлюха и воровка! Твои родные будут в восторге от такой новой родственницы!

— Лина, не вини свою бабушку.

— Ее я не виню. Нет, не виню. — Голос ее прервался, комом в горле стояли невыплаканные слезы. — Но и участвовать во всем этом не буду. Больше — никогда! — Перед Домом Мане она резко затормозила. — Теперь мне пора. — И, увидев, что он не торопится покидать машину, добавила сдавленным голосом: — Все, все, давай выходи.

— Нет. Я никуда не пойду. — Другие мужчины уходили, догадался вдруг Деклан. Убегали сломя голову. Отсюда — эта боль, это недоверие. — Хочешь поговорить об этом здесь или в доме?

— Я нигде не буду об этом говорить!

— Будешь! Выбирай место.

— Все, что тебе нужно знать, я уже сказала. Моя мать — наркоманка. Деньги на выпивку и зелье зарабатывает на панели или промышляет воровством. И начинает врать, как только открывает рот.

— Но она здесь больше не живет?

— Понятия не имею, где она живет. Она нигде надолго не задерживается. Вчера явилась ко мне. Под кайфом. С обычными сладкими песнями: мол, она изменилась, она исправилась и хочет, чтобы мы с ней стали подружками. Думала, я снова ее приму. Ну нет, никогда больше. — Лина устало откинула голову на спинку сиденья. — Дала ей полсотни, чтобы купила билет на автобус и катила отсюда куда подальше. И напрасно! Похоже, эти деньги уже ушли на кокаин.

— Пойдем прогуляемся.

— Деклан, ни прогулка, ни поцелуй в щечку здесь не помогут. Мне пора домой.

— В таком состоянии, как сейчас, тебе за руль садиться не стоит. Пойдем прогуляемся.

Желая удостовериться, что она не рванет с места, он вынул ключи из зажигания, сунул к себе в карман. Затем вышел из машины, обошел ее, открыл дверцу со стороны Лины и протянул ей руку.

У нее не было сил спорить. Но и руку его она не приняла — вышла из машины, засунув обе руки глубоко в карманы.

Ладно, раз ему так неймется, прогуляемся, поговорим. И на этом все закончится.

Быть может, он думает, буйство красок и нежные ароматы цветущего сада ее успокоят. Деклан всегда старается успокоить, утешить — так уж он создан. Может быть, начнет искать решение.

Но с Лилибет это бесполезно.

— Порой тяжелее всего нам приходится в собственной семье, верно?

Лина обожгла его яростным взглядом.

— Она мне не семья.

— Понимаю. И все же это проблема семейная. Что такое семейные проблемы, мне хорошо известно, быть может, потому, что Фицджеральдов так много на свете.

— И что же у вас за проблемы? Не хватило пирожных на званом вечере или две тетушки явились на банкет в одинаковых платьях?

Деклан на секунду задумался о том, пропускать ли это обидное замечание мимо ушей. В конце концов, она сейчас очень расстроена, можно сказать, не в себе. Но нет, молча глотать такое нельзя.

— Думаешь, за деньги можно купить счастье? Тугой кошелек спасает от боли, от трагедий? Это цинично, Лина.

— А я вообще циничная. Это у меня наследственное, ты же видел.

— Глупости. Понимаю, тебе сейчас очень тяжело. Но деньги не помогли моей кузине Энджи, когда она, беременная, узнала, что от ее мужа ждет ребенка еще одна женщина. А другую мою кузину деньги не спасли от гибели в автокатастрофе в день ее восемнадцатилетия. От такого никакой счет в банке не защитит.

Лина остановилась, благоразумие боролось в ней с яростью.

— Прости! Я сейчас не слишком-то приятный собеседник.

— А я не болтать с тобой собираюсь. — Прежде чем она успела отстраниться, Деклан обнял ее. — Я тебя люблю.

— Деклан, прекрати!

— Не могу.

— Зачем я тебе? От меня одни проблемы!

— В этом все дело, да? Вот почему…

— Да.

Он погладил серебряный ключик у нее на груди.

— Не мужчина, а женщина разбила тебе сердце. И теперь ты хочешь запереть свое сердце, навеки его закрыть — не любить и не принимать любовь. Не позволяешь себе брать, чтобы не приходилось отдавать — так безопаснее. Но, Лина, это ведь трусость.

— И что, если так? — Она оттолкнула его руку. — Это моя жизнь. Живу так, как считаю нужным, и прекрасно себя чувствую. А ты, голубчик, просто романтик. При всем твоем бостонском здравом смысле ты мечтатель, а я не верю в мечту. Для меня важно то, что есть. Однажды ты очнешься, окинешь взглядом этот огромный старый дом бог весть в какой глуши и спросишь себя: что это я здесь делаю? А потом стремглав бросишься в Бостон, к своей юриспруденции, женишься на какой-нибудь светской даме по имени Александра, заведешь с ней двоих-троих очаровательных и благовоспитанных детишек…

— И пару золотистых ретриверов, — подсказал Деклан.

— О, черт! — Она бессильно всплеснула руками.

— Да нет, ты все правильно описала, правда, единственная известная мне дама по имени Александра лицом чрезвычайно напоминает старую лошадь. Я ее боюсь. А еще — и это намного важнее — я, Анджелина, твердо намерен прожить остаток жизни здесь, в этом огромном старом доме бог весть в какой глуши. С тобой. И вырастить здесь наших детей. Золотистых ретриверов обсудим отдельно.

— Оттого, что ты снова и снова это повторяешь, это не сбудется!

Деклан улыбнулся широкой белозубой улыбкой.

— Спорим?

В такие минуты он ее зачаровывал и немного пугал. Впервые в жизни она встречала такую непоколебимую решимость, такую спокойную и безграничную уверенность в своей правоте.

— Мне пора на работу. Не звони мне и не приезжай, слышишь? Я сейчас не в настроении с тобой общаться.

Деклан не стал спорить, пусть идет. На сегодня довольно и того, что гнев осушил блестевшие в ее глазах слезы.

Новый Орлеан

1900 год

Жюльен был пьян и чертовски этим доволен. На коленях у него сидела шлюха; одной рукой он сжимал ее тяжелую грудь. Старый негр наигрывал на расстроенном фортепиано какой-то спотыкающийся мотивчик, и звуки музыки сливались в затуманенном сознании Жюльена с визгливым женским смехом.