Современная цивилизация… Последнее, что нам бросилось в глаза уже на выходе из морга, это мужская кисть, заспиртованная в стеклянной банке, коричневая и мерзкая. Никто не знал, преступник он или нет, поэтому часть его было решено сохранить, а все остальное отправили на гаты[237]. В прозекторской человек на столе с распахнутыми внутренностями устремил свой острый мертвый нос в потолок. Доктора держали в руках его печень и почки, слегка спрыскивая их водой из миниатюрного резинового шланга. Никогда не забуду ужасную, мучительную тишину городского морга в Бельвю, места, где собираются трупы тех, кого убила современная цивилизация, как Фреда.

Несмотря ни на что, я был очень занят этот год, и настолько погрузился в разнообразные дела, что мне некогда было особенно задумываться. Энергия того золотого октября и бодрящий холод ясных зимних дней, когда с сияющих на солнце Палисадов[238] дует пронзительный ветер, держали меня в тонусе весь год. Никогда еще я не делал столько дел одновременно с таким очевидным успехом. Я обнаружил в себе такие способности к труду, общению и наслаждениям, о каких прежде и не мечтал. Все спорилось само собой.

Не то чтобы я действительно усердно учился или трудился, но словно вдруг приобрел волшебную сноровку заниматься сотней разнообразных дел одновременно. Это была ловкость фокусника, этакий tour-de-force [239], но что поражало меня больше всего, я не ощущал усталости. В моем учебном расписании бывало по 18 предметов. Я нашел простой выход и выполнял минимум заданий по каждому из них.

А ведь был еще так называемый «Четвертый Этаж». На четвертом этаже Джон-Джей Холл[240] располагались офисы всех студенческих изданий, Гли-Клуб[241], Студсовет и тому подобное. Это была самая шумная и оживленная часть кампуса. Но веселого здесь было мало. Едва ли я еще где-либо видел столько мелочной неприязни, острых раздоров и откровенной зависти одновременно. Весь этаж буквально кипел от оскорблений, которыми обменивались между собой офисы. Весь день, с утра до ночи люди писали статьи и рисовали карикатуры, в которых обзывали друг друга фашистами. Могли даже позвонить кому-нибудь по телефону, чтобы в самых непристойных выражениях заверить его в своей непримиримой ненависти. На вербальном уровне это было совершенно безобразно, но никогда не опускалось до физических проявлений ярости, и потому казалось мне игрой, в которую все играют из соображений отдаленно эстетических.

В тот год кампус пребывал в состоянии «интеллектуального брожения». Все ощущали, и даже говорили, что в колледже собралось необычайно много блестящих и оригинальных умов. Думаю, так и было. Эд Рейнхардт[242] был, несомненно, лучшим художником, когда-либо рисовавшим для «Джестера», а может быть и для студенческих журналов вообще. По части оформления обложки и макетирования он мог бы дать урок некоторым художникам городских изданий. При нем впервые за долгие годы для «Джестера» стали работать несколько настоящих писателей, и получилась не просто антология избитых и малоприличных шуточек, гулявших в американских студенческих журналах на протяжении двух поколений, а настоящий оригинальный и смешной журнал. Сейчас Рейнхардт уже закончил университет, также, как и Джим Векслер[243], тогдашний редактор «Спектэйтора».

Для первой попытки попасть на Четвертый Этаж я избрал кружной путь в кембриджском стиле. Я заглянул к своему куратору, профессору Мак-Ки, и спросил его, как лучше поступить. Он дал мне рекомендательное письмо к Леонарду Робинсону, который был редактором литературного журнала «Колумбия Ревью». Не знаю, что сделал с письмом Робинсон, с которым я так и не встретился. Явившись в офис «Ревью», я отдал письмо Бобу Жиру[244], который был тогда помощником редактора. Тот поглядел в него, почесал голову и сказал, чтобы я что-нибудь написал, если у меня есть идеи.

К началу 1936 года Леонард Робинсон исчез. О нем ходили разные слухи, но они не складывались в единую картину. Мне всегда казалось, что он живет подобно птице небесной. Я молюсь о том, чтобы он попал в рай.[245]

Что касается «Ревью», его издавали Роберт Пол Смит и Роберт Жиру. Оба они были хорошими писателями. Притом Жиру был католиком и фигурой странно безмятежной для Четвертого Этажа. Он не участвовал в склоках, да и на Этаже бывал не часто. Звездой «Ревью» в тот год был Джон Берримен[246], самый серьезный человек на кампусе.