В итоге я сделался настоящим сыном современного мира, связанным мелочными бессмысленными заботами о самом себе и неспособным обдумать или понять что-либо по-настоящему для меня важное.

Вот где я оказался спустя почти четыре года после того, как покинул Окем и вступил в мир, который собирался обшарить и выкрасть все его удовольствия и радости. Я сделал что хотел и обнаружил, что это я обобран, ограблен и выпотрошен. Странное дело! Заполняя себя, я себя опустошил. За всё хватаясь, я всё потерял. Жадно поглощая удовольствия и радости, я обрел боль, страдание и страх. И теперь, когда я был в самом несчастном и униженном положении, в довершение мук меня настиг роман, в котором со мной обращались так, как я в последние годы обращался со многими людьми.

Мы жили с ней на одной улице, что давало мне сомнительную привилегию наблюдать, как она уезжает в авто с моим соперником спустя десять минут после того, как решительно отказалась пойти куда-нибудь со мной, сославшись на то, что устала и хочет побыть дома. Она даже не трудилась скрывать, что находит меня забавным, пока не подвернулось ничего поинтересней. Она любила потчевать меня описаниями того, что в ее понимании означало «хорошо проводить время», рассказывать о людях, которые ей нравились и которыми она восхищалась, в основном это были пустые франты, завсегдатаи какого-нибудь Сторк-Клаб[257], от одного вида которых меня передергивало. Но то была воля Божья, чтобы к вящему моему наказанию я все это принимал с кротостью и смирением, сидел и выпрашивал, как собачка, чтобы меня погладили, или выказали какой-нибудь другой знак расположения.

Такой роман не мог длиться долго и скоро окончился. Но я вышел из него кротким и смиренным, хотя и вполовину не столь смиренным как следовало бы, и продолжил квартами уничтожать мороженое.

Так умер герой, тот великий человек, которым я собирался стать. Внешне (как мне казалось) я был весьма успешен. В Колумбии все знали, кто я такой. А кто не знал, должен был узнать вскоре, когда выйдет «Ежегодник», в котором было полно моих фотографий. Полагаю, что он рассказал людям даже больше, чем я рассчитывал. Не нужно обладать сверхъестественной проницательностью, чтобы заметить выражение бессмысленного самодовольства на всех этих портретах. Единственное, что меня удивляет, – никто вслух не посмеялся надо мной и не укорил за столь постыдное тщеславие. Никто не забросал меня яйцами, никто словом не обмолвился. Хотя я-то знал, что они умели говорить разные слова, не всегда, может быть, с большим вкусом подобранные, но вполне убийственные.

Ран у меня было достаточно. Я истекал кровью.

Если бы моей природе было свойственно более упорно цепляться за удовольствия, от которых меня тошнит, если бы я отказался признать, что потерпел поражение в этой тщетной погоне за удовлетворением там, где его невозможно найти, если бы моя нервная система не просела под тяжестью моей собственной пустоты, кто может сказать, что в конце концов со мною стало бы? Кто скажет, где бы я оказался?

Я далеко зашел и оказался в тупике: я стремительно сдавал позиции перед муками и беспомощностью своего состояния. И это стало моим поражением, которому суждено было обернуться шансом на спасение.

I

В самом основании человеческого бытия заключен парадокс. Его нужно понять, чтобы сколько-нибудь прочное счастье стало возможным в человеческой душе. Парадокс состоит в следующем: природа человека сама по себе почти никогда не позволяет ему разрешить ни один из самых важных для него вопросов. Если мы будем следовать только своей природе, своей философии, доступному нам уровню нравственности, то окажемся в аду.

Это была бы очень тягостная мысль, не будь она совершенно отвлеченной. Потому что в реальности Бог дал человеку природу, предназначенную к сверхъестественной жизни. Сотворив человека, Он дал ему душу не для того, чтобы она самостоятельно привела себя к совершенству, но чтобы Он Сам ее совершенствовал, способом, бесконечно превосходящим человеческие возможности. Мы никогда не были предназначены к тому, чтобы вести исключительно природную жизнь, и потому никогда не были предназначены Божественным замыслом к только природному блаженству. Наша природа, которая есть свободный дар Бога, дана нам такой, что совершенствуется она и возрастает под воздействием другого свободного дара, который от нее не зависит.

Этот свободный дар есть освящающая благодать, которая совершенствует нашу природу, привнося в нее жизнь, разум, любовь, бесконечно превосходящие наши. Даже если бы человек достиг вершины природного совершенства, то и тогда дело Божье не было бы сделано и наполовину: оно бы только начиналось, ибо оно есть действие благодати, приобретенной добродетели и даров Святого Духа.

Что такое «благодать»? Это собственная жизнь Бога, которую мы разделяем с Ним. А жизнь Бога есть Любовь. Deus caritas est[259]. Посредством благодати мы можем участвовать в абсолютной бескорыстной любви Того, Кто есть бытие в столь чистом виде, что не имеет нужды ни в чем, и потому, понятно, просто не может пользоваться чем-либо с корыстной целью. Действительно – ведь вне Бога нет ничего, а то, что существует, существует только потому, что это Он дарует ему бытие, так что корысть – одно из понятий, полностью противоречащих представлению о совершенстве Бога. Богу метафизически невозможно быть корыстным, потому что бытие всего сущего зависит от Его дара, от Его бескорыстности.

Когда бескорыстная любовь Бога касается человеческой души, та преображается подобно кристаллу, на который падает луч света. Это и есть жизнь, называемая освящающей благодатью.

Душа человека, пребывающая на своем природном уровне – словно темный, но потенциально сияющий кристалл. По природе он совершенен, но ему недостает того, что может прийти только извне и свыше. Когда же в нем сияет свет, он будто сам превращается в свет, словно растворяет свое естество в совершенстве природы более высокого порядка, природы того света, который теперь в нем.

Так и естественная добродетель человека, его способность к любви, которая, пребывая на природном уровне, остается в какой-то мере эгоистической, – изменяется и преображается, когда в человеке сияет Любовь Божия. Что бывает, когда человек всецело растворяется в пребывающей в нем Божественной Любви? Такое совершенство свойственно лишь тем, кого мы называем святыми, или, точнее, тем, кто суть святые, кто живет одним только светом Божиим. Потому что люди, которых земное человеческое разумение называет святыми, вполне могут оказаться демонами, а их свет – тьмой. Потому что в отношении света Божьего мы подобны совам. Он слепит нас, проникая в нашу тьму. Люди, которые кажутся нам святыми, очень часто не таковы, а те, что не выглядят святыми, бывают на самом деле святы. Величайшие святые порой наименее заметны, как Богоматерь, св. Иосиф.