Но это был для него положительно день сплошных удач. Не успел он вернуться в избу, как за ним прибежала посланная из светлицы с наказом явиться к Ксении Яковлевне. Он не заставил себя долго ждать и через каких-нибудь четверть часа входил в светлицу с балалайкой в руке.

Он думал застать Ксению Яковлевну и Домашу в рукодельной, но их там не было. Сидевшая на своём обычном месте Антиповна приветливо ответила на его поклон, поклонились ему с улыбками и сенные девушки, сидевшие за пяльцами.

Яков остановился в недоумении посреди горницы и, обведя всех вопросительным взглядом, остановил его на Антиповне.

— Пройди, добрый молодец, в следующую горницу. Там Ксения Яковлевна, — сказала старуха.

Яков быстро воспользовался этим разрешением.

Во второй горнице он застал, кроме Ксении Яковлевны, и Домашу.

Свидание было сдержанным в присутствии третьего лица, но нежным. Яков попросил дозволения принести привезённые им из Москвы подарки. Разрешение ему, конечно, дали с радостью.

Подарки действительно были такие, что не только у Домаши, но и у Ксении Яковлевны разбежались глаза.

— Прости меня, Яшенька, я о тебе дурно думала… — вырвалось у Домаши.

Яков только посмотрел на неё любовно-укоризненно.

В тот же день Домаша повела его к своей матери. И Мариула благословила их.

Со следующего дня Ксения Яковлевна ежедневно звала в рукодельную Якова, где по её приказу сенные девушки в песнях величали его и Домашу, как жениха и невесту. Запевалой была невеста. Голос её звучал особенно чисто и звонко.

Ухарски весело играл и Яков на своей балалайке. Хорош он был и прежде, но теперь казалось, что он вкладывает в свой незатейливый инструмент всю бушевавшую в его сердце любовь и страсть.

И Ксения Яковлевна, и Домаша с восторгом слушали его.

Медленно тянулось время для Ермака Тимофеевича и его дружины в их чудном зимовье. Первую неделю, другую, когда пещера была им внове, когда приходилось отвоёвывать её себе, как жильё, от прежних обитателей-медведей, попавших казакам на жаркое, люди были веселы и довольны и наслаждались отдыхом после далёкого пути.

Но прелесть новизны прошла. Суровая зима окончательно вступила в свои права. Дни стали короче, ночи темнее и длиннее. Отсутствие дела и связанная с ним скука начали давать о себе знать.

Свету даже не было видно, всё костры да костры, и это невольно действовало на расположение духа людей. Они приуныли и стали с нетерпением ожидать, когда земля наконец сбросит свои ледяные оковы.

В тех местах делается это не скоро. При нетерпеливом ожидании, как всегда это бывает, время тянулось мучительно медленно.

Наступили и прошли Рождество, Крещение, Сретенье и наконец дождались Благовещенья, а с этим в срединной России совершенно весенним праздником стало теплеть в воздухе и на берегах Чусовой. Появились первые жаворонки. Люди ободрились. Всё указывало на их скорое освобождение из пещеры, которая, вначале казавшаяся казакам хоромами, стала в конце концов для них ненавистнее всякой тюрьмы.

Солнце начало пригревать сильнее, и снега стали таять быстро. На Чусовой то и дело раздавался треск — это ломался лёд. Голоса набирающей силу весны казались Ермаку Тимофеевичу и его людям лучшей на свете мелодией — вестью будущей свободы.

Но вот лёд наконец прошёл и Чусовая снова заревела в своих крутых берегах. Давно изготовленные челны спущены на воду, Ермак Тимофеевич и его дружина расселись в них и без сожаления покинули своё волшебное зимовье.

Три дня провели они в пути, когда вдруг берег Чусовой как бы раздался, и река, почуяв простор, широко разлилась по равнине.

— Ишь, какова здесь Чусовая-то! Совсем Волга, — говорили казаки.

— А это что? — с недоумением уставились они на возвышавшуюся перед ними громаду, достигавшую чуть не до облаков.

Это и был Югорский камень, или Уральские горы, гордо стоявшие перед отважными пришельцами, покрытые внизу густым кедровым лесом, а голыми вершинами действительно почти достигавшие облаков.

Ермак и его люди никогда в жизни не видали таких высоких гор.

— Это и есть Сибирь? — спросил Ермак Тимофеевич проводника Миняя.

— Нет, Сибирь дальше, за этими горами, а это Югорский камень, — отвечал тот.

— Хорош камень, целая глыбища.

— Так уж зовётся… Ну вот мы и Чусовую прокатили, — добавил Миняй.

— Как, разве конец ей?.. Ишь, как вдаль бежит, — заметил Иван Кольцо.

— И пусть её бежит, а нам надо поворотить в сторону. Вишь, речка течёт вправо?

— Видим, видим…

— Серебрянкой она прозывается, по ней наш путь… Только как-то мы пройдём её?

— А что? — с беспокойством спросил Ермак Тимофеевич.

— Тиха да мелка она, вот в чём незадача, двух дней не проедешь, придётся тащить челны на себе до речки Жаровли.

— Ничего, потрудимся, — заметил Иван Кольцо.

— Не без того будет… — сказал Миняй.

В это время передний чёлн, на котором были беседовавшие, поравнялся с косой, образуемой рекой Серебрянкой при впадении её в Чусовую.

— Что же, надо сворачивать? — сказал Ермак Тимофеевич.

— Поздно, атаман, лучше заночевать на косе, а то в Серебрянку входить ночью не рука… Начнутся сейчас горы, придётся опять в челнах ночевать, а уж которую ночь так ночуем! Надо дать людям расправить ноги и руки, — посоветовал Миняй.

— Это ты правду молвишь, — согласился Ермак Тимофеевич.

Челны причалили к косе, на которой тотчас зажглись костры, пошёл пар от казацкого варева, и люди, подкрепившись, улеглись спать, только для формы поставив сторожевые посты, так как кругом были только песок и вода и неоткуда было ожидать нападения.

Всё заснуло в лагере, кроме стоявших на страже постовых казаков, да не спал и атаман Ермак Тимофеевич. Он был погружен в неотвязные думы. «За этой речонкой Серебрянкой после двухдневного пути начнётся Сибирь, где он ратными подвигами должен добыть себе царёву милость. Удастся ли ему это с горстью своих храбрецов?»

Он невольно посмотрел на беззаботно спавших сподвижников великого задуманного им дела.

Что, если его там ожидает такая несметная сила нечисти, что не будет возможности с ней справиться? Смерть, быть может, готовится ему в удел.

Но не в том дело! На что ему жизнь без царёва прощения, без права повести любимую к алтарю? Не о своей жизни заботился он, а о судьбе этих беззаботно спящих людей, которых он повёл на рискованное дело. Их гибель ляжет на его же душу, на которой и без того немало загубленных жизней в его кровавом прошлом, там, на Волге.