и те, кто вспомнят, как видели меня в автобусе. Кто-то расскажет милиционерам, где именно я выбрался из переполненного салона. Потом найдут и следы засады за памятником…

«Ты просто мечта, а не подозреваемый в преступлении, Димочка», — поздравил я сам себя. Отметил, что даже семнадцатилетний Усик в той реальности не сумел нырнуть в дерьмо так же глубоко, как это сделал я. Мне оставалось только позволить Пимочкиной умереть. И там уже не докажу, кто именно держал в руке молоток. Не поможет никакое красноречие, и не пригодятся никакие благодарственные письма от советской милиции. Потому что более удобного подозреваемого, чем я, представить теперь трудно. Да и никому не нужно будет это делать. Ведь у меня был и мотив (она меня, якобы, бросила), и возможность совершить преступление.

«Вот такие пирожки с капустой, — мысленно произнёс я, достал из кармана кастет, надел его на руку. — Ave, Caesar, morituri te salutant. Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя». Уже не в первый раз за вечер пожалел о том, что не прихватил с собой обрез. Речь сейчас шла уже не только о комсомольском значке. И дожидаться момента, пока убийца продемонстрирует Пимочкиной свои намерения, я больше не собирался. Плевать на комсомольский билет и на обвинения в хулиганстве и в нанесении тяжких телесных повреждений. В этот раз мне следовало нападать первым. Потому что я не мог дожидаться того единственного смертельного удара.

Я в любом случае оказывался «плохим», а потому больше не видел смысла играть в прятки. «Теперь важно, чтобы не оказался ещё и мертвым, — подумал я. — Молоток может опуститься и на твою голову, Димочка. Это станет для тебя не только неприятным, но и очень болезненным событием. Причем, твоя разбитая башка не убережёт и Пимочкину. Так что… ты уж постарайся снова не наделать глупостей». Я вдруг сообразил, что Комсомолец наградил меня не только способностями к музыке и к математике. Но и привнёс в мою голову хаос: раньше я никогда не допускал столько ошибок в своих действиях, как в предыдущие пять месяцев.

Вышел из-за памятника. С кастетом в руке (не прятал его, но и не выставлял напоказ). Неспешно обогнул постамент, направился к Пимочкиной. Мои коленные суставы будто окаменели от долгого стояния — я передвигался на прямых ногах, как на ходулях. Хруст снега выдал моё приближение. Света обернулась. И первым делом испуганно отшатнулась (от меня — не от своего будущего убийцы!). Желтая лампа фонаря (не энергосберегающая — обычная «лампочка Ильича») отразилась в её глазах. А шапка из рыжего меха заблестела, словно украшенная мелкими драгоценными камнями.

— Саша?! — воскликнула Пимочкина. — Ты напугал меня! Я не заметила, как ты подошёл. Так и подумала, что вы меня разыграли!

Она улыбнулась. Фонарь светил ей в лицо — позволил мне увидеть улыбку и порозовевшие от холода Светины щёки. Рукой в варежке девушка поправила шарф, так и норовивший прикрыть её подбородок. Следила за моим передвижением — не моргая, выжидающе, широко открыв глаза. Но я не стал ей ничего говорить. Во взгляде комсорга я не заметил ни настороженности, ни испуга. Света смотрела на меня подобно ребёнку, что надеялся получить подарок. И не ждала неприятностей. Ни от меня, ни от замершего на границе освещённого островка человека — к тому она и вовсе повернулась спиной.

Я обошел Светлану. Встал между ней и человеком, что в отличие от Пимочкиной моему появлению явно не обрадовался. Рассматривал тёмную фигуру — скорее угадывал, нежели видел на той мелкие детали одежды. Отметил, неестественное положение правой руки человека. Его натянутую «на глаза» шапку, прятавшую лицо в густой тени. Подумал, что это серое короткое пальто я раньше не видел. Даже при плохом освещении оно выглядело невзрачным, поношенным. И без сомнения жало своему хозяину в плечах. Его будто потому и надели: такое не жаль было испачкать… даже чужой кровью.

— Брось молоток, Боброва, — сказал я. — Бросай его и уходи. Пока Пимочкина не поняла, зачем ты её сюда заманила. Со Светой ты, может, и справилась бы. Но не со мной.

Я показал надетый на пальцы кастет — так, чтобы мой жест не увидела комсорг.

— Уходи по-хорошему, Надя. Не заставляй прогонять тебя силой. Зря ты всё это затеяла.

— Зря?!

Боброва шагнула вперёд (хрустнула льдинка под её сапогом) — всего на полшага. Но этого хватило, чтобы жёлтый свет фонаря позволил мне увидеть ухмылку на лице девушки. «Она пьяна?» — промелькнула мысль. Подобный взгляд я заметил у Нади в новогоднюю ночь (не в спальне, когда девушка рассматривала своё отражение, а когда она целила из револьвера в старосту нашей группы). Надя расправила плечи — услышал треск ниток на её пальто. «Крупная девчонка», — отметил я. Невольно выставил вперёд левую ногу, слово собирался встать в боксёрскую стойку. Боброва приподняла подбородок, фыркнула. Вновь скривила губы.

— Это ты сюда напрасно явился, Усик, — сказала Надя.

Её тихий грудной голос звучал ровно, спокойно.

Я не услышал в нем истеричных ноток.

— Светка получит, что заслужила, — продолжила Боброва.

Она приподняла руку, достала спрятанный в рукаве молоток.

— Ведь я говорила ей не морочить Славику голову, — сказала Надежда.

Посмотрела поверх моего плеча — на Свету Пимочкину. Никогда раньше не видел в Надином взгляде столько ненависти. Боброва в прошлом казалась мне образцом спокойствия и терпеливости — не мог и вспомнить, чтобы она в гневе повышала голос. Я захотел обернуться, но не решился выпустить Надю из поля зрения. Лишь повёл плечами — проверил, насколько пальто сковывало мои движения. Сообразил, что в зимней одежде не проявлю невиданную ловкость, если Боброва вдруг бросится на меня с молотком. Но толстая ткань пальто наверняка смягчит удар, когда подставлю под него защищённую рукавом руку.

— А она меня не послушала, — заявила Надя.

Покачала головой.

Я не заметил в её взгляде ни растерянности, ни нерешительности.

— Вот, почему она сразу меня не послушалась, Усик?

Прикинул расстояние между мной и Надей — примерно пять шагов по хорошо утоптанному снежному покрову. Никакого снегопада сегодня не случилось, как и обещала Людмила Сергеевна Гомонова. Наши следы не припорошит снегом до утра. И точно он не присыплет их до того момента, когда мимо памятника Пушкину в начале первого пройдут те самые неведомые «прохожие», что обнаружили безжизненное тело Пимочкиной в том, пока ещё не свершившемся будущем. Свежие сугробы не накроют и кровь,