— О-о! — вырвалось у Хромца. Как многие жестокие люди, он был сентиментален, а потому — любил послушать трогательные истории. К тому же, узнать то, в чём ни за что нельзя было заподозрить человека, которого знаешь не первый год, осознать его доверие, с о к р о в е н н о с т ь тайны — даже в этом было нечто трогательное, притягательное.

— Она была совсем юной… и — чужой женой, и видел я её лишь однажды, помогая в родах, но никогда не забуду её лица, когда ей подали новорожденного ребёнка; лица, неизъяснимо прекрасного, хоть и измученного пережитой болью. Её образ я пронёс с собой через всю жизнь, и, должно быть, оттого-то не горевал, что женщины, как таковые, стали для меня недоступны. Мне хватало мечты, прелестного воспоминания которое бережно хранилось здесь… — Аслан-бей приложил руку к сердцу и прикрыл глаза, вновь вспоминая. — В этой девочке, в Кекем я узнал вдруг ту, что до сих пор помню. Чудесное, удивительное сходство, поразившее меня до глубины души… Мне страстно захотелось устроить её счастье, в память о той, которая даже не знала о моих страданиях.

Султан сдержанно кивнул.

— Ах ты… хитрец, — сказал прочувственно. — Приберёг самое изысканное на закуску… Хорошо. Будет тебе мечта. И об остальном позабочусь, не сомневайся.

Хлопнул в ладоши.

В дверях появился один из стражников.

— Кади, что готовил для меня документы, всё ещё здесь? — бросил султан. — Он мне нужен. Скажите, что я хочу сделать подарок своему другу, пусть прихватит помощника, гербовую бумагу, и всё, что ещё может понадобиться для заверения дарственной.

Стражник с поклоном скрылся. Султан же пояснил:

— На твою Кекем, как я уже говорил, документ об отпущении готов. Но не думаешь ли ты, что я отдам её одну? Помимо приданого, я отписываю за ней пятерых рабынь. Пусть выберет по своему усмотрению и впишет потом имена. Да, если захочет взять кого из евнухов — не возражаю. Ей будет легче привыкать на новом месте, тем более что ты, друг мой, при всей своей учёности понятия не имеешь, о чём думают женщины и что им нужно.

Аслан-бей склонил голову.

— Ты бесконечно щедр, друг мой. Достаточно двух служанок, я всё-таки не беден, и дом мой полон слуг. Но, если ты не возражаешь, — добавил серьёзно, — я бы забрал и кота. Удивительный экземпляр.

… Через полчаса в присутствии нового Главного Визиря, которого в качестве свидетеля на церемонии специально вызвали к Повелителю, судьёй Ари-Аль Мансуром аш Шаддатом был составлен брачный договор между Табибом Атауххалом Аслан-беем и султаном Османской империи — о выдаче замуж за первого вольноотпущенной девы Кекем, находящейся под опекой второго.

Кади, один умнейших из судей Константинополя, почтенный муж, давно уже поднаторевший в составлении подобных бумаг, и повидавший за свою долгую жизнь многого, а потому ничуть не удивлённый существенной разницей в возрасте жениха и невесты, лишь на миг прервал бег своего умелого пера по пергаменту.

— Почтенный Аслан-бей, напоминаю о традиции, согласно которой муж при вступлении в брак даёт жене новое имя: в ознаменование новой вехи в её жизни. Оставите ли вы всё, как есть, или уже подобрали дня неё…

— Разумеется, — улыбнулся табиб. — «Заика» — не совсем подходит той, что больше не страдающей этим недостатком. Пожалуй…

Он выдержал паузу.

— …Я назову её Ирис.

* * *

Просторные угловые покои на втором этаже гарема незаметно затопили сумерки.

Уж с минарета султанской мечети прокричали призыв к четвёртому намазу, уже мысленно Ирис повторила вслед за Главной Смотрительницей, собирающей девушек внизу, слова положенных молитв, уж робкие служанки затеплили несколько масляных ламп, а перед Нергиз пристроившейся с очередной книгой за небольшим столиком, поставили настоящий европейский канделябр с двенадцатью свечами… Уж собирались прикрыть ставни, но Ирис не велела — хоть девушки-рабыни ёжились от якобы прохлады, она сама, северянка по происхождению, не чувствовала холода, напротив: ветер, проникающий сквозь узорчатые решётки, казался тёплым, ласковым, и отгораживаться от него не хотелось.

Её душу томили неясные предчувствия. Не сказать, чтобы тревожные, нет… Но неизвестность всегда страшит, а будущее было непроницаемым, тёмным. Как, когда султан устроит её судьбу? При последней встрече Марджина шепнула, что, мол, есть такая мысль — выдать её замуж за народного любимца, Искандера-пашу, у того, хоть и две жены, но уже в летах, да и сам паша — ровесник Повелителя… Впрочем, если ровесник — всё не так страшно. Ирис вспомнила, что отчего-то, когда впервые увидела Хромца, он показался ей злобным стариком… — с уровня её детского возраста, когда любой взрослый человек казался намного старше и умнее, а главное — имеющий над ней власть. Пронеслось пять лет — целая вечность! — и вот уже ей кажется, что султан не так уж и стар. Да, он не юнец и не средних лет, как, например, некоторые военачальники, которых удавалось иногда увидеть украдкой в щёлочку садовой ограды. Но и не стар. Старость в её представлении была связана с дряхлостью, слабостью, дрожащими руками, шамкающим ртом. Великому же Хромцу, хорошо зная его привычки, приносили, когда он отдыхал в гареме, в качестве лакомства грецкие орехи нечищеные, в скорлупе, причём не зелёные, молочной спелости, а зрелые, с одеревеневшей кожурой, и Повелитель, развлекаясь, пугал своих дев, легко раскалывая железными пальцами по два-три ореха сразу. Энергия бурлила в нём, даже когда он вроде бы предавался безмятежному отдыху.

Ирис задумалась.

Разве можно было назвать дряхлым того же уважаемого Аслан-бея? Да, борода его седа, но на лице не так уж много морщин, а руки с ухоженными, отполированными, как у девушки, ногтями, хоть и обтянуты кожей сухой, не атласно-лоснящейся, как, например, у мускулистого Али, всё ещё сильны, умелы и… красивы. Она хорошо помнила, как года два назад он вправил непоседе Нергиз вывих, когда та умудрилась сверзиться с шелковицы, на которой пряталась от Злыдни. Как на минуту напряглись предплечья, кисти, пальцы… и неестественно вывернутая, уже начинающая отекать, ступня стонущей от боли и страха подруги с щелчком встала на место, назначенное природой. Поговаривали, что с такой же лёгкостью пожилой лекарь вправлял янычарам вывихнутые челюсти, что до сих пор крепко держался в седле, что, несмотря на возраст, зубы у него целы все, до единого. Да и глаза… молодые. Недаром одалиски в его присутствии охорашиваются, и даже самые строптивые смиряют нрав. И не потому, что боятся вызвать неудовольствие, а из сокровенного желания понравиться.

А вот каков, интересно, Искандер-паша?

Ирис приуныла.

Третьей женой становиться не хотелось. Хорошо, если старшие попадутся спокойные, а ну, как вроде Гюнез или Злыдни? И ведь никуда уже не денешься… А сам паша — не злой ли? Должно быть, он суров и неразговорчив, груб и бесцеремонен оттого, что вечно в казармах, привык отдавать команды. А вот франки совсем другие…

…И женятся лишь на одной женщине. Хоть, говорят, разводы и у них есть…