Сил выслушивать все это больше нет.

— Вы, извините, — говорю. — Но уже два часа ночи. Я вас понимаю прекрасно. Мы с вами завтра поговорим. А сейчас — спокойной ночи. Ага?

Валентин мгновенно сникает. Он, небось, весь день проспал, и теперь совсем не хочет утихомириваться…

— Да знаю я тебя, сейчас ляжешь, в потолок уставишься, и давай свое бормотание твердить. Ты ведь еще час минимум с этими своими приведениями разговаривать будешь. Так поговори уж лучше со мной.

Во-первых — совсем не лучше. С приведениями — интересней. Во-вторых, час — не буду. Сил сейчас на целый час общения нет.

— Спокойной ночи, — повторяю для непонятливых. Потом мягко убираю Валентиновскую руку, которой он зачем-то перегородил коридор, и прохожу в свое купе.

Дальше — все как предсказал Валентин. И откуда уже весь поезд так хорошо знает мои привычки? Задвигаю дверь, раздеваюсь, откидываю покрывало, плюхаюсь, смотрю на низ верхней полки и «болтаю со своими приведениями».

Горько мне, Димочка. Окончательно горько. Никого живого вокруг из своих не осталось. А я — существо человекозависимое… Старые люди кончились, новых из-за моей напряженности — не предвидится. И дорога — врачеватель всех моих предыдущих ран — уже не лечит. Слишком много ее в последнее время — этой дороги. Одна я, Димочка. Совсем-совсем. /Одиноким — одиноко…/…И дорога — не подруга,/Однонога, однорука/…Страшно хочу людей! Так, чтоб поделиться, чтоб выговориться, чтоб придумать новые цели и, плечом к плечу, шагать дальше… Чтобы было перед кем выделываться, в конце то концов… Не осталось никого, совсем никого… Что делать? Как быть, Димка?

И тут это произошло — Димка написал ответ. Поначалу я не верила, моргала, присматривалась… Смешно вспомнить — щипала себя, чтоб проверить, не сплю ли… Щипала больно — значит не сплю. Отскочила, вцепившись зубами в собственный палец, чтоб не закричать. Снова подошла к полке, осторожно коснулась букв…

Сомнений больше нет. Это не сон. Это все действительно происходит, и происходит со мной. На гладкой нижней поверхности верхней полки, на моем локальном потолке, круглобоким Димкиным почерком, была сделана надпись. Когда я ложилась в постель, этой надписи не было. Буквы появлялись поочередно и постепенно. Так, будто кто-то невидимый, прямо в реальном времени писал этот текст. В каком смысле, «кто-то»? Ясно кто. Я его придумала, я в него поверила, я его этой верой материализовала. И вот теперь, он действительно со мной. И даже почерк — знакомый до влажнеющих глаз и бешеного сердцебиения — даже почерк ничуть не изменился…

Мама! Выскакиваю из купе, обезумевшими руками тарабаню к Валентину. Открывает незамедлительно.

— Знал, что ты появишься… Вместе, все ж, не так скучно… — бормочет самодовольно.

Ничего не слушаю, хватаю за грудки, затаскиваю в свое купе.

— Вы это видите?! — кричу, не в силах говорить по-человечески.

— Что? — не понимает Валентин.

Распахиваю глаза до предела — вот-вот выпадут — смотрю, смотрю, смотрю… Несколько раз провожу пальцем по поверхности. Отворачиваюсь, поворачиваюсь снова… Ничего. Мой локальный потолок абсолютно чист.

— Простите. Мне, видимо, стало плохо… — слабое подобие улыбки никак не сглаживает нелепость ситуации.

Нет, нет… И не думай даже, я не разуверилась. Просто главное сейчас — выпроводить Валентина. Зря я за ним побежала. Ты уж прости: не удержалась, поддалась порыву. Я, хоть и с тобой, но ведь живая еще, земная, всем инстинктам подверженная…

Валентин уходит без малейших проволочек. Мое состояние откровенно испугало его. Спешит удалиться, явно с облегчением воспринимая мои просьбы оставить меня… Связываться с буйнопомешанными он, как последний оставшийся артист, попросту не может себе позволить.

Осторожно сажусь на полку, закуриваю, сдвинув вниз тяжелую оконную раму. Равномерный стук колес, вперемешку со свистом заоконного ветра, отчего-то успокаивает. Снова гляжу на полку. Надпись на месте…

Ах, вот как. Значит, ты, Дим, не хочешь светиться при посторонних. Все поняла. Больше не буду. Губы расплываются вдруг в улыбке. Я так тщательно придумывала тебя, что ты появился на самом деле… Ведь это же здорово! Что? Ну, конечно, я поняла, что ты имел в виду. Синим, ведь, по белому сообщил. Читать я пока не разучилась.

Еще раз всматриваюсь в надпись. Ощупываю буквы, нюхаю воздух вокруг них. Все так, как и должно быть. Маркер пахнет одеколоном. Буквы смазываются от прикосновений… Это реальность. Это написал Димка. Зачем? Да чтоб отнять у меня всякий шанс на сомнение в его существовании. Совет его предельно логичен. Боишься одиночества — не разгоняй людей вокруг себя. А раз уж разогнала — возвращай обратно.

— Ты прав, Димка, ты полностью прав, — шепчу отчего-то вслух, хотя сама же придумала, а значит, и воплотила удобное правило о том, что Димка умеет читать мои мысленные послания.

Снова ложусь в постель. Закрываю глаза. Уже в полусне, перед закрытыми веками вижу ту же самую надпись. И вдруг… Смеюсь, а не пугаюсь. Потому что это — чудо. Настоящее, захватывающее, важное. Тот, кто оттуда, подтвердил свое существование. И теперь доподлинно известно — он есть. Что бы вы там себе ни думали, но я — не одна!

«Разыщи Артура!» — гласит Димкин ответ, на этот раз снясь мне. — «Разыщи Артура!» — гласил он, вторично появившись на полке.

* * *

Москва началась еще в поезде. Сейчас, после умопомрачительно долгой разлуки — не по времени, по количеству происшедших событий — на удивленнее ловко вылавливаю из диалогов попутчиков родные округлые «а» и знакомые названия. Брежу напавшими вдруг тревогами… Город мой, город! Ох, каким же новым, совершенно изменившимся человеком предстану я на твой суд! Узнаешь ли ты меня? Признаешь ли? Впустишь ли в лоно свое, или станешь противиться сухостью? Никогда еще мне не было так страшно возвращаться домой. Мгновенно вспоминается неудачный опыт многих предыдущих возвращенцев…

Цветаева обожала Москву.

/И не знаешь ты, что зарей в Кремле,/ Легче дышится — чем на всей земле!/ — это Блоку, это в 1916 году… Или же: /Москва! — Какой огромный/ Странноприимный дом!/ Всяк на Руси — бездомный./ Мы все к тебе придем./

Юная Марина самозабвенно восхваляла свой город…

Тем больнее, тем невозможнее была встреча в 1939, после семнадцатилетней жизни в эмиграции. Город не узнавал своего поэта. Не одаривал вдохновением, не радовался и не радовал, не чествовал… Впрочем, в чествовании Марина Ивановна и не нуждалась. Нуждалась в тепле, в душевности, в открытости. Но именно этого и не было в погребенной под оком НКВД столице.

«У меня два права на Москву: право Рождения и право избрания. И в глубоком двойном смысле — Я дала Москве то, что я в ней родилась», — напишет Цветаева позднее, делясь в письме справедливым негодованием. В родном городе нет для нее «ни метра»! Обреченная на скитания, лишенная всех прав, не имеющая ни жилья, ни средств к существованию, разлученная с близкими, Марина будет отвергнута городом. «Москва меня не вмешает», — с горечью заметит она. Позже, когда Мур запишет в своем дневнике, что у матери состояние самоубийцы, Марина Ивановна решится на абсолютно не характерный для нее шаг. В Кремль Сталину полетит невероятная телеграмма: «Помогите, я в отчаянном положении. Писательница Цветаева». До чего нужно было довести Марину Ивановну, с ее-то гордостью, с ее-то чувством врожденного права на этот город, чтобы она послала мольбу палачам собственного мужа? Смирение? Поход «на поклон»? Нет. Не для себя просила — для сына. Ответственность за четырнадцатилетнего Мура оправдывала любые средства. Цветаева обязана была как-то устроиться.