полез через ворота. Он подпрыгнул, уцепился за воротину и стал подтягиваться. Один раз он свалился, но снова полез, и ему удалось, наконец, перевалиться через ворота. По ту сторону послышался раздраженный голос Штерна и пьяная ругань Шалыгина. Калитка открылась, и из нее вывалился Шалыгин. Он упал на спину и стал орать, обращаясь к людям:

— Немцы наших бьют!

— Жор, уймись, опять в милицию попадешь! — сказала из толпы тетя Надя. — Иди, проспись!

— Я Аньку люблю, — заплакал вдруг Жорка.

— Анька, выйди, а то утоплюсь, — заорал Шалыгин, размазывая слезы по лицу. И вдруг быком бросился на ворота и стал колотиться об них головой.

— Ань, выйди, а то не уймется. И правда руки наложит на себя, — крикнула за ворота тетя Надя.

Анна, видно, чутко прислушивалась ко всему, что происходило, и слышно было, как она о чем-то спорила со Штерном.

Калитка отворилась, и Анна вышла за ворота. Зрители притихла. Шалыгин, увидев Анну, как-то сразу обмяк, с минуту смотрел на нее, будто глазам своим не верил, и неожиданно повалился ей в ноги:

— Анюта, не могу без тебя. Делай со мной что хочешь. Убей, а без тебя мне не жить.

— Что ж ты срамишь меня перед людьми? — взмолилась Анна. — Откуда ж ты на мою голову взялся?

Анна заплакала.

— Иди домой. Завтра поговорим.

— Прости меня, Аня? — с надрывом прохрипел Жорик. — Для меня твое слово — закон!

Шалыгин вобрал голову в плечи и, нетвердо ступая, пошел домой.

Вечером мать спросила тетю Нину:

— Чегой-то Жорка ломился к немцу сегодня?

— Чего, чего? Любовь — вот чего, — усмехнулась тетя Нина.

— Какая ж это любовь, если она видеть его не хочет? А ведь у них, вроде как, к свадьбе шло.

— Ну, к свадьбе не к свадьбе, а любовь между ними была.

— А что ж случилось?

— Да боится она. Шалыгин-то шальной. Вот этой своей шальной удалью он ее и напугал. 3наешь, у нас, где удаль, там и дурь. Ну ты что, правда, не знаешь, что случилось в горсаду? — брови тети Нины удивленно прыгнули вверх.

— Ну, знаю, что Жорка с качелей свалился и в больницу попал, — ответила мать.

— Тогда слушай. Я же своими глазами все видела. Мы в то воскресенье с Женькой, Исааковой дочкой, днем в горсаду гуляли. Шалыгин был выпимши, но не сильно. Говорят, от этой своей любви он на руках таскал Аньку по всем аллеям. А она хоть и отбивалась, но хохотала. Наверно, это ей нравилось…

На беду Шалыгину попались на глаза эти чертовы качели. Он купил два билета, но Анька с ним кататься не захотела. Я, говорит, с тобой боюсь, ты отчаянный. Это еще больше раззадорило Жорку, и он сел в лодку один. А мы с Женькой как раз собирались тоже покататься и стояли, смотрели. Шалыгин с шутками и прибаутками стал раскачиваться. Сила-то есть — ума не надо. Лодка аж дыбом становилась. Если бы не прутья, на которых она была закреплена, давно перевернулась бы. Прутья бились о перекладину и гнулись. Жорка одурел от восторга и орал что-то вперемешку с матом, продолжая раскачиваться. Народ собрался у заборчика, ограждавшего качели. Даже другие качели остановились, и из них смотрели на Шалыгина. Женщины визжали и требовали остановить это хулиганство. А Анька стояла бледная, на глазах слезы, кулачки прижала к груди и что-то шепчет про себя. Появился милиционер и стал свистеть в свисток. Контролерша, наконец-то, подняла тормозную колодку. И тут Шалыгин вылетел из лодки. Прутья качелей в очередной раз стукнулись о трубу перекладины, и Жорка не удержался. Руки разжались, и он вылетел из качелей, зацепив шеей прутья; пролетел всю площадку и упал на деревянный штакетник заборчика. Помогло то, что он как-то руками защитился, и туловище скользнуло по забору.

— Ну, Шур, мы думали, после такого Шалыгину конец. Народ ахнул. Мы бросились к штакетнику туда, где он упал. А он лежит весь в крови. Кровь течет из шеи, как прутьями зацепил. Смотрим, жив и даже в сознании. Только ругается и держится за шею рукой, а кровь сочится изпод пальцев. Белая рубашка стала алой как флаг, и лежит Шалыгин как подпольщик с обернутым вокруг тела флагом. И смех и грех. Мы орем: «Скорую, скорую вызывайте!». Кто вызвал, не знаем, только скорая приехала быстро. Анька поехала в больницу вместе с ним. Рана оказалась не опасной. Просто глубокий порез и содрана кожа. Крови потерял Жорка тоже не так уж много. Она у него свернулась быстро, как у собаки. Никаких переломов. Только два ребра ушиблены. Вот не верь, когда говорят, что пьяному — море по колено. Жорке наложили четыре шва, помазали йодом ссадины, и через два дня он уже был дома.

— А что ж Анька? — спросила мать о том, что ее больше всего волновало.

— А Анька после этого наотрез отказалась встречаться с Жоркой, — заключила тетя Нина.

— Ты знаешь, Нин, а мне жалко. Ведь качели-то, — это изза нее. Смелость свою доказывал.

— Вот и доказал, дурак!.. Аньке-то это зачем? Бабе нужно, что б мужик надежный был. А Жорка баламут.

— Ну, не скажи, Нин. Он токарь пятого разряда. Получает хорошо. Один, вот и дурит. А женится, еще как жить будут. И по сапожному делу мастер. Пол улицы обувь у него чинит.

— Это ты Аньке скажи, — усмехнулась тетя Нина.

— Ну и что ж, так Анька и не в какую? — в голосе матери было сожаление.

— После этого месяц ходил за ней, на углу караулил, а потом напился и стал ломиться в калитку их дома. Первый раз Штерн сумел уговорить Жорку. Мол, иди проспись, а завтра приходи. Потом немец, он же тоже здоровый, помял Шалыгина и сдал в милицию. А это уже в третий раз.

— Да, Нин, видно здорово она запала Жорке в душу, если он головой на ворота кидается.

— Может и правда любовь, — согласилась тетя Нина.

Глава 6

В кабинете у директора. Военрук Долдон. Майор из военкомата. Ребята получают благодарность. Мать героя Варвара Степановна. Снова бабушка Паша.

Только начался урок математики. Филин сверил журнал и, отметив отсутствующих, стал оглядывать притихший класс поверх своих ехидных очков, угадывая, кого вытащить к доске, чтобы в назидание всем поставить двойку, как вошла директорская секретарша Клавдия Петровна и, извинившись перед Филиным, вызвала:

— Анохин, Пахомов к директору.

— Клавдия Петровна! Зачем к директору? — спросил в коридоре осипшим голосом Пахом.

— А я почем знаю? — отмахнулась Клавдия. И непонятно было, то ли