Когда он устроил выставку своих картин в городской галерее, почитатель искусства доктор Эдуард Эрлер не мог оторвать взгляд от этого портрета.

«Боже мой! Кто бы подумал!»

Стоявший рядом Вильгельм Грайль посмотрел на своего товарища с недоумением. Сам он искусство недолюбливал, а к художникам относился с настороженностью. Еще старая, академическая школа вызывала у него доверие, а новая казалась непонятной.

Старший Пеццеи писал в прежней манере – каждую черточку выписывал, каждую травинку. У него и поле колосок к колоску, а портрет был вообще как на фотографии. Грайль был большим поклонником научных достижений и считал, что за фотографией будущее. Настоящие художники должны копировать натуру не хуже. В этом предназначение искусства. Молодым такому еще учиться.

Но эмоциональный советник совершенно не разделял этих взглядов бургомистра. Что-то он там видел, в этих картинах, особенное. Он так смотрел на автопортрет художника, как будто читал его, подобно увлекательному роману.

– Что вы там видите, Эдуард, чего я не вижу? – спросил бургомистр.

– Дух! – с чувством ответил вице-мэр. – Высокое парение духа!

Грайль посмотрел на него с некоторым удивлением. Сам он не разбирался ни в духах, ни в парениях и считал все это пустыми словами по сравнению с газовым отоплением и электричеством.

Наконец насладившийся картиной Эрлер в изумлении покачал головой и сказал:

– Не понимаю! Решительно не понимаю, как ему это удается!

– Удается что? – спросил Пеццеи, тихо появившись за спиной у советника.

– Это полотно говорит… нет, оно кричит! – ответил Эрлер. – Картина полна звуков! Август, как вам удалось передать на картине не только чувство тревоги и неизвестности, но даже тени и шорохи ночного переулка?

– Не знаю, – сказал художник, пряча улыбку в своих щегольских пшеничных усах.

Такое же пророческое настроение угадывалось в пейзаже «Дом на водопаде». Картина вся состояла из движения, она воплощала тему опасности и одиночества в бурном мире. Казалось, светлое строение с голубой крышей едва держится над огромным потоком воды, и стихия скоро снесет его. Аллегоричность пейзажа была очевидна: в хрупком доме на горном склоне виделся одинокий человек, жизнь которого полна риска и неизвестности.

Каждое новое полотно Августа Пеццеи порождало жаркие дискуссии, на которые собирались почти все жители города. В конце таких дискуссий спорщики готовы были вступить в рукопашную, а Пеццеи только стоял в стороне и улыбался. Порой шум от этих споров долетал и до величаво-венценосной столицы.

* * *

Однажды, отправившись в Вену с докладом, вице-мэр Эрлер был рад встретить в гостиной у одного правительственного чиновника своего бывшего земляка, старшего Пеццеи.

Советник с присущей ему экзальтацией воскликнул:

– Господин Пеццеи! Должен вам сказать, что я совершенно восхищен! Ваш сын Август делает поразительные успехи! Он… он просто гений!

– В Австрии не может быть двух Августов Пеццеи, – ответил портретист.

Вечером в среду, 2 ноября, в редакции «Der Scherer» царило оживление. Карл Хаберман остановился рядом с Пеццеи и сказал ему, что завтра «велши» открывают свой факультет и лучшего художника для такого события ему просто не найти. Пеццеи был польщен, но удивился: в газете были и другие рисовальщики. Почему он?

Однако выбор главного редактора пал именно на него – книжного иллюстратора и профессионального живописца.

– Движение, Густль, движение! Нюхом чую – будет спектакль. Уж «велши» постараются. Они обожают патетику и с неделю закатывают истерики в своих газетах, – азартно говорил Хаберман.

Пеццеи ухмыльнулся в усы. Его насмешило это «нюхом чую». «Барометром» их газеты был загадочный Гвидо фон Лист, которого они про себя называли «мудрым старцем», потому что ему было уже пятьдесят шесть. Пеццеи ловил себя на том, что видит в Гвидо превосходный объект для портрета, как некогда видел в Дефреггере. Августа привлекало в Гвидо несоответствие внешности и подлинной личности. Осанистый и по-своему привлекательный Гвидо был воплощением цинизма. Он, похожий на зажиточного торговца, никоим образом не напоминал философа-мистика, каковым являлся на самом деле. Это сближало гегельянца Гвидо с его любимым Гегелем. Известный портрет Гегеля кисти Якоба Шлезингера всегда смешил Пеццеи – немецкий философ казался ему похожим на казначея, ударившегося в бега с банковской кассой. Таким же был и Гвидо фон Лист, хитрый дьявол с внешностью негоцианта. Он каким-то непостижимым образом умел предсказывать события с абсолютной точностью. Автократичный Хаберман иногда «забывал» об этом, приписывая все пророчества Гвидо своим нюху и профессиональной интуиции.

– Драматургия! Сенека, Гораций! – продолжал вещать Хаберман. – Ты же любишь иллюстрировать книги. Август! Мне нужен не рисовальщик, а художник! Там рисовальщики, конечно, будут, но это школьная халтура. А ты создашь драматизм, экспрессию! Ты ведь гений…

– Ах-х! Вон что, – сказал с задумчивой улыбкой Пеццеи и покачал головой.

Хаберман уже торопился куда-то еще, он все время пребывал в состоянии движения. В дверях как будто о чем-то вспомнил и обернулся:

– Да… Ты там осторожнее. Если что, в драку-то не лезь…

* * *

Художник задержался допоздна в редакции. Он закурил папироску и смотрел в темное окно. Почти так же, как пять лет назад, когда он вдруг понял, что окно – это отличное зеркало для автопортрета, лучше, чем зеркало. Зеркало не дает ничего кроме лица, и взгляд в зеркале становился неестественным – как будто ты стоишь на сцене или за тобой наблюдают со стороны. Наверное, так чувствует себя его брат-актер.

Он на мгновение представил себе Артура на сцене «Шиллер-театра». Августу так трудно было это понять. Ему казалось, что произведение искусства рождается в тишине и в одиночестве. Актеры часто репетируют перед зеркалом. Настолько часто, что порой забывают себя настоящих и сливаются со своими образами. В отличие от зеркала окно содержит еще и атмосферу. Фон много значит. Иногда больше, чем первый план.

Фоном в окне была опустевшая улица, уходящая в центр города и освещенная редкими фонарями. Как он любил смотреть по вечерам на эту улочку, в которой таилось вдохновение! Но сейчас в ней было и что-то еще. Он пока не понимал, что именно. Его и влекло и отталкивало это странное, слегка царапающее и ноющее внутри чувство, точнее – предчувствие: предчувствие вдохновения.

Ему вдруг захотелось рисовать, но было поздно, пора идти домой, ведь завтра предстоит работа.

Пеццеи еще раз задержал взгляд на изображении в окне, как будто хотел его запомнить. Он подумал, как будет замечательно послезавтра вновь к этому вернуться и написать ночной вид из окна, но только не с автопортретом, а по-новому… Да, пожалуй, вот так – с едва намеченным контуром человеческого лица, как будто тонущим в тумане или в легком дымке от папиросы.