– Что ж так убого?! – произнес Эрлер с горечью, и чувство глубокого, тяжкого сострадания охватило его с новой силой. – Кинули на какую-то солому. Кинули… как вещь.

Грайль, стоявший рядом, догадался, что он чувствует.

– Отставить, советник, – сказал он вполголоса. – Сейчас доктору Ипсену все равно вскрытие производить. Не до сантиментов.

– Что? – спросил Эрлер, посмотрев на бургомистра.

* * *

Издатель Карл Хаберман возле редакции «Der Scherer», срывая голос, призывал найти и покарать убийц, коими является, с его точки зрения, «все это безмозглое и потонувшее в болоте собственной лжи государство, заигрывающее с экстремистами».

– Смотрите! Немецких журналистов уже убивают! – провозглашал он. – Вот чего вы добились! Великий художник убит! Погиб наш друг! Чего вы ждете? Пока никого не останется? Враги беспрепятственно… на нашей земле… – он закашлялся. – Где Пихлер?! Где апостолы духа?! А теперь, я спрашиваю вас, – где наш друг Август Пеццеи?!

Хаберман заплакал, вытирая слезы резкими движениями тыльной стороны ладони.

Его попытались увести. Издатель обернулся, нервно крикнул:

– Вы все – слепцы! Дьявол полонил наш город! Что же это?! Густль мальчик был! Тридцати не исполнилось! Пишите некролог! Всё пишите! Всё! Чтобы к семи утра был материал! – он поискал глазами Валльпаха. – Артур, стихи, непременно стихи! И жестче! Жестче!! Экстренный выпуск!

К нему откуда-то подошел Йенни, протянул руку.

– Карл, я понимаю…

– Руди! Боже мой, Руди! Какая беда!

Два враждующих издателя лучших газет Тироля впервые за пять лет обнялись.

* * *

Пока сотрудники газеты сочиняли стихи и некрологи, рисовали иллюстрации, выступали на площадях и обращались с посланиями и призывами к читателям, подогретая последними событиями толпа забрасывала камнями все подряд – резиденцию бургомистра, редакцию газеты «Neuen Tiroler Stimmen», дворец Хофбург и особняк графа католика, жену которого из-за фамилии считали итальянкой.

Инсбрук лежал в руинах. Казалось, в нем не осталось ни одного целого стекла. Особенно пострадали гостиница «У Золотой Розы» и факультет в Вильтене, от которых практически ничего не осталось.

Группы немецких студентов бродили по улицам. Повсюду возникали стихийные митинги с требованием справедливости. Везде, где слышалась итальянская речь, возникали беспорядки. В отеле «Штейнек» на Леопольдштрассе, 21, выбили все стекла только потому, что там подавались блюда итальянской кухни.

Полиция уже не знала, что ей делать в этом разрушаемом городе, поэтому решила бороться с вольномыслием и спешно конфисковала тираж экстренного выпуска газеты «Tiroler Tagblatt». Эдуард Эрлер, узнав о том, что в редакции его газеты бродит полиция, ворвался и набросился на полицейских.

– Где вы были раньше?! – кричал он в бешенстве. – Там! Там надо было спасать людей! Не здесь! Вас пугалом наряди и зерно поставь на полях охранять – всё птицы унесут! Пошли вон!!

Толпа в это время забрасывала камнями итальянские потребительские кооперативы и дома членов сейма итальянской национальности. Некоторые оцепили гостиницы, в которых проживали итальянцы.

Растерянность «отцов города» не позволяла остановить этот кошмар. Полиция просто ждала, когда все кончится само собой. Лейтенант Рунгг спешно переводил стрелков на зимние квартиры, а лидеры ирреденты оказались ограничены в своих действиях стенами тюрьмы и уже не видели, что происходит в Инсбруке.

Первым опомнился Вильгельм Грайль, у которого было отменное чутье и хорошо развитое чувство самосохранения. В конце концов, во всем виноваты военные.

Он сидел в своем кабинете и вдохновенно сочинял две речи – для экстренного заседания парламента и для похорон. Похоронная речь должна была потрясти даже седые инсбрукские небеса.

Бургомистр задумался. Обычно все речи начинались словами: «Соотечественники!», или «Богу и городу!», или «Во славу Бога и кайзера!» Но сейчас никого не волновали ни Бог, ни город, ни кайзер. Эта проклятая и Богом, и кайзером ночь все смешала и пробудила в народе романтические, экзальтированные настроения, эпицентром которых является бессмертие. А настоящим бессмертием, как это ни парадоксально, сейчас обладал только один человек – Август Пеццеи. Патетика в отражении этой личности достигла предела. До темы Креста и Второго пришествия оставался всего один шаг. В одном экспресс-листке художника уже назвали «священной жертвой».

«Август Пеццеи как национальная идея», – подумал Вильгельм Грайль.

И бургомистр начал свою речь именно с тех слов, которых ждали все: «Август Пеццеи!» Имя художника в эти дни стало равноценно словам «отечество», «Инсбрук», «Тироль», оно даже затмило эти понятия, оттеснив их на второй план.

– Август Пеццеи! – произнес бургомистр и сделал паузу. – Дорогой Август Пеццеи! Нет! Дорогой нашему сердцу Август… Это имя навсегда останется в наших сердцах!

В это время вошел секретарь:

– Ваше превосходительство, совещание.

* * *

Экстренное совещание городского совета бургомистр назначил сам, но даже по дороге он продолжал думать о речи, которую произнесет на похоронах.

– Я должен сначала возложить цветы, – коротко бросил Вильгельм Грайль шоферу. Тот, даже не спросив, какие цветы и куда возложить, повернул в сторону собора. В эти дни все понимали друг друга без слов.

«Люди должны меня видеть, – думал Грайль. – Мне скрываться нечего, пусть это делают другие».

Уже к трем часам прощальный зал был торжественно убран и готов принять всех желающих. Что на прощании с художником окажется весь Инсбрук, Грайль не сомневался: подготовкой к похоронам занимался вице-мэр.

Эдуард Эрлер отнесся к этому мероприятию с таким усердием, как будто готовил государственный переворот. Его охватило какое-то доселе незнакомое чувство эйфории. Советник мысленно разрушил за собой все мосты. Он телеграфировал в Вену, позвонил по телефону брату покойного в Берлин, а потом приказал выставить возле тела почетный караул из одетых в военные мундиры студентов братства «Suevia».

Рядом с кафедральным собором с глухим гудением раскачивалась толпа, но при виде мэра все смолкли и расступились. Грайль, опустив голову, вошел под своды церкви.

В толпе стояли фотографы из разных изданий. Среди всех особенно важным видом отличался Йозеф Дурст, член Академии художеств, которому монарх и министр-президент лично повелели сделать портрет Августа Пеццеи. Рядом с ним в задумчивости бродил скульптор Франц Фридл, делавший посмертную маску художника. У обоих был такой вид, как будто им доверили присутствовать на Втором пришествии.

Экзальтация города становилась просто пугающей. Горы цветов и бесчисленные венки, окружавшие художника со всех сторон, источали приторный, одуряющий аромат. Какая-то молодая дама, едва взглянув на покойного, лишилась чувств. Вторая, постарше, истерически расплакалась.