— Что это я слышал насчет Лота, он что, вернулся с женой?

— Кто сказал — с женой? — спросил я его.

— Ну, — сказал Лютер, — так говорят, а еще говорят, что Лот привез домой жену, здоровую, как дом.

— Дом и Лот, — произнес Скотти, который работал за стойкой, и все заржали.

— Он привез с собой надомную сиделку, — сказал я им. И это все, что я должен был им сказать.

Было, наверное, половина одиннадцатого, когда я вернулся домой. На кухне горела лампа, и она была там, разогревала что-то на плите. Я сделал вид, что даже не заметил ее присутствия. Я прошел прямо за ее спиной и поднялся на чердак. Я поставил свою кровать под крышу, чтобы был хоть какой-нибудь ветерок, но не было нм дуновения.

Я обдумал все это, но пока ни к какому решению не пришел. Ближе к утру я услышал какой-то шум. Я босиком сгустился вниз. Дверь в спальню была открыта, и они там пыхтели, как две гончих собаки.

Я вышел на улицу и бродил по полям, пока не взошло солнце. Тогда я вернулся домой. Негритянка уже готовила завтрак, а вскоре на кухню вышла эта женщина. На ней было голубое атласное кимоно, которое она даже не потрудилась подпоясать. Черная девушка, Клара, смотрела на меня и хихикала, а когда Клара поставила передо мной тарелку, Мэртл спросила меня:

— Что вы смотрите?

Я сказал:

— Так, ничего.

А потом она заржала, как лошадь. Я ее не стыжу. Что я могу сказать про них, двух расфуфыренных господ!

После завтрака я вызвал Лота на крыльцо поговорить.

— Послушай, — сказал я ему, — в половине шестого утра я подслушивал тебя и эту женщину в вашей спальне. Сколько ты еще, по твоему мнению, продержишься при твоей болезни? Через месяц эта милая мисс Мэртл поймает твое последнее дыхание, и свежая, как роза отправится обратно в мемфисский бордель, откуда ты ее и выкопал.

Моя речь очень его разозлила, и он замахнулся на меня своим кулачком. Ноя его опередил и врезал ему так, что он слетел с последней ступеньки. Потом вышла она. Назвала меня грязным хером и прочими милыми именами вроде этого, а потом начала плакать.

— Вы не понимаете, — закричала она, — он любит меня, а я люблю его!

Я засмеялся ей в лицо.

— Прошлой зимой, — сказал я ей, — он сам стелил простыни.

— Что вы имеете в виду? — спросила она меня.

— Спросите Лота, — сказал я ей и оставил их вдвоем ломать над этим голову.

Я ушел, смеясь. Солнце стояло уже высоко и жарило изо всей силы. Мой кувшинчик с виски был припрятан в зарослях колючего молочая. Я сходил и отпил от него изрядную дозу. И сразу же опьянел, потому что немало выпил накануне вечером. Почва под ногами начала качаться вверх и вниз, как пароход. Меня несло вперед, а потом почему-то назад, и я безумно смеялся над тем, что сказал этой женщине. Наверное, сказать такое про человека было не очень порядочно, но я был зол на него, как собака, за то, что он сделал — вернулся с таким важным видом и с проституткой, которую называет своей женой без всякой причины, просто, чтобы показать свою независимость.

Я вернулся туда, где оставил свой опрыскиватель. Негры сидели вокруг него и травили байки. При виде меня поднялись без особого энтузиазма. Я сказал:

— Послушайте, если вы все не хотите работать, попрошу убраться отсюда. Хотите — пошли работать. — И они пошли. Когда мы закончили, было опрыскано все северное поле от дороги до реки. (Если за этими гусеницами не следить, они не только поле — и тебя сожрут с потрохами.)

Когда стемнело, я поставил опрыскиватель под большим хлопковым деревом и пошел домой. Света нигде не было, поэтому я зажег лампу на кухне и разогрел себе ужин. Мне оставили немного зелени, кукурузы и батата. В горшке на плите был кофе. Я выпил его черным, вопреки своим собственным суждениям. Это помогает мне не спать летом, особенно когда у меня все время стоит из-за того, что не с кем, а прошло уже шесть недель с тех пор, как я спал с женщиной. Я подумал: «Мне двадцать пять, я сильный. Мне пора перестать болтаться впустую, надо найти себе девушку и остепениться». Причина, по которой я еще не нашел никого — это ложь, распространяемая этой бабой Галлавей. Ее этим летом здесь не было. Она отправилась на север, брюхатая, не от меня, но прежде разнесла обо мне брехню по всему нашему Двуречному округу. Девушка, которая отпускает гамбургеры у шоссе, говорила мне, что она слышала это, но не скажет, от кого. Я вычислил, что наверняка первые разговоры завел Лот. Я спросил его впрямую. Он, конечно, начал клясться, что он — никогда. Я устроил ему взбучку, избил чуть не до полусмерти, потому что кроме него, ни у кого нету никакой причины говорить так, это он завидовал, просто задыхался от зависти.

Хотя Бог с ним, все уже в прошлом.

Воздух на кухне был горячий и вроде как звенел. Это, наверное, кровь у меня перегрелась. Моя рука сама собой упала на колени, между ногами. Голова моя устала, и прежде чем я понял, что делаю, я уже вынул его и начал с ним играть. Я не хотел этого, клянусь. Поэтому я быстро вскочил и пошел за дом к дождевой бочке, брызнул водой себе в лицо, облил все тело. Но от воды он стал только еще тверже. И даже признака того, что он опустится, не было. Я взял его обеими руками и подрочил немного. Он у меня без преувеличения — здоровый. Две руки помещались на нем свободно, и он еще высовывался. Так я и сидел возле дождевой бочки и дрочил моего дружка. Луна взошла, белая, как голова блондинки. Я подумал об Алисе, но пользы от этого было мало, и дрочить — тоже невеселое занятие, поэтому я перестал, просто сидел там, вздыхал и прихлопывал комаров. Ветра не было. Не было даже малейшего движения воздуха. Я посмотрел наверх. В их спальне горела лампа. Я прислушался и смог различить их хрюканье. Да, все то же. (Я мог слышать, как они оба хрюкают как пара свиней в загоне, разлегшись на солнышке по весне, когда солнце начинает пригревать.) Я думал о ее ногах, мягких, как шелк, без темных волосков, о ее сиськах, самых больших, какие я когда-либо видел на теле молодой женщины цвета сорговой мелассы сверху до половины, а ниже чисто белые с капельками пота на них. Потом об ее животе, круглом и немного выпячивающемся. Здорово, наверное, было бы прижаться к нему, или перевернуть ее и поставить на колени, а самому пристроиться сзади, вставлять его и вынимать. О Господи, всунуть до самого конца, по самые яйца, а потом начать вставлять и вынимать, чувствовать, как становится горячее, и она начинает стонать, и все это горячее, влажное происходит между нами. Хорошо, хорошо, хорошо. Самое лучшее на свете — это обжигающее ощущение, и потом истекание, сладкое расслабление, все из тебя выстреливает в нее, а ты остаешься расслабленным и полностью удовлетворенным и готовым ко сну. Да, ничего похожего на это нет во всем свете, даже сравнивать не с чем. Идеально только это, и ничто больше. Все остальное дерьмо. А это — здорово, и если ты никогда не имел ничего, кроме этого, ни денег, ни имущества, ни успеха а это — имел, то тебе стоило жить на этом свете. Ты можешь вернуться в дом с жестяной крышей, раскаленной под солнцем, не найти ни капли выпивки, поискать еды и не найти ни крошки. Но если у тебя на кровати обнаженная женщина, может, и не слишком молодая и красивая, и она взглянет на тебя и скажет: «Я хочу этого, папочка…», ну тогда можешь сказать, что ты отхватил жирненький кусочек пирога у этой жизни, а всякий, кто так не думает, еще никогда не ебал настоящую женщину.