образованные старики? Под конец Антипий уже и не вспоминал про Замок, предпочитая рассказывать различные байки.

А затем и он почти перестал приходить…

Андрей уже было смирился, что остаток жизни проведет в настоящем одиночестве. И не то, чтобы его это страшило — боялся только затяжной мучительной болезни и долгой агонии.

И тут к его берлоге пришел новый удивительный гость — совсем еще молодой и даже не тупой охотник по имени Охотник.

Дослушав рассказ Андрея до конца, я, задумчиво посидел несколько минут, переваривая услышанное, не забыв при этом поблагодарить хозяина. Поняв, что мысли начали расползаться, поспешно подскочил и вытащил список Андрея.

Пробежался глазами, покивал, после чего подсел ближе к заказчику и показал на несколько пунктов, которые я никак не смогу ему обеспечить самостоятельно. Во всяком случае не сразу. Но если у него есть что в обмен — то…

Андрей меня прекрасно понял и поманил за собой к заранее освобожденному от шкур стальному ящику. А я то еще думал чего он там копается, тогда как мудрый хозяин загодя все понял и успел подготовиться. Откинув крышку ящика, он один за другим достал несколько свертков и вручил мне. Неторопливо развернув каждый, я покивал, попросил накинуть сверху пару-тройку малых медвежьих шкур, и мы ударили по рукам.

Вот и заключен первый торговый договор.

Когда я оделся, хозяин проводил меня до выхода, поймал мой взгляд обращенный на его нарты и, понимающе кивнув, с широкой улыбкой пообещал сделать такие же.

Сделать и обменять их молодому охотнику на что-нибудь интересное.

Мы со стариком поняли друг друга.

Пожав его ладонь, я заторопился вниз по склону. Усталый от тренировки и сытно накормленный организм требовал только одного — спать! И желательно в тепле, на мягкой перине, и чтобы спать долго-долго… Но тут ленивца в моей душе ждало горькое разочарование — спать я буду в норе, лежать на паре не слишком мягких, но теплых шкур и спать буду недолго. Перехвачу три-четыре часа — и в Бункер.

Что ж…

Информация прибавляется. Колеса торговли медленно закрутились. Жизнь снова становится интересной.

***

Спал я в сугробе, четко следуя плану.

И прекрасно выспался в свертке из медвежьих шкур. Именно что выспался — несмотря на чуткость и прерывистость сна.

Наверное, эта «прерывистость» и вытащила из закутков моих воспоминаний зыбкое сновидение о давным-давно состоявшей ссоре с той, кого я довольно продолжительное время считал спутницей жизни. А путеводной нитью к затерянному в глубинах разума воспоминанию послужила мысль о том, что несмотря на свою запасливость, умелость и работоспособность, что вместе рождают такое понятие как «домовитость», Апостол Андрей был очень одинок.

Одинокий древний старик чем-то похожий на пустынного отшельника, что добровольно отказался от самого из страшных мирских соблазнов и грехов — пустопорожней болтовни с себе подобными.

И он вроде как счастлив. Но при этом он все так же одинок.

С этого и началась тогда та мерзкая ссора, что расколола наши отношения. Все началось, когда она поняла, что я решительно настроен если не против детей, то против спешки с их заведением. Ее тогда покоробило само это выражение «заведение детей». Вспыхнув странной темной злостью, она резко ответила, что дети это радость жизни и их как свиней не заводят — их появления ждут как благословения.

Чушь…

Дети важны. Продолжение рода. Те, кому трудившиеся всю жизнь над приумножением состояния родители передают в конце своего пути все нажитое, уповая, что правильно воспитанные дети не пустят родительское наследство по ветру. Но дети — это не главная жизненная цель. Во всяком случае — не для меня. Если однажды приоритеты и поменяются, то нескоро. Зачем так торопиться, если мы еще молоды и столько всего не повидали, не пережили, не испытали? Дети послужат якорями, что намертво привяжут нас к одной и той же территории. Придется отменить планов, порушить все замыслы… Нет! Рано! Пойми! Но она не желала слушать… и именно в той ссоре она подобно дротику метнула свой пропитанный удивительной злобой аргумент, попытавшись поразить меня прямо в сердце…

«— Пройдут годы, пройдет жизнь — и ты будешь умирать одиноким больным стариком тоскливо глядящим в окно на пустую дорожку своего роскошного дома. И никто — тыслышишь меня? Никто! — не придет тебя проведать! Потому что нет у тебя того, кто бы мог проведать старика! Потому что — как ты там сказал? — потому что «заведение детей» тебе не по нраву. И вот жизнь прошла в трудах и заботах — и ты будешь умирать на куче нажитого золота, которое некому завещать! А вместе с тобой будут умирать все живущие в тебе истории о пережитом и увиденном, истории, что некому рассказать! Не будет рядом с тобой восторженно слушающих детишек с горящими глазами! Некому будет подарить мягкую игрушку и некого будет ласково погладить по непослушным волосам! И ни у кого не мелькнет в глазах искра узнавания, когда ты, тяжело опираясь на палку, будешь хромать по дорожкам холодного осеннего парка, подобно больному псу бродя вокруг мест, где ты когда был счастлив! Где ты когда-то был не один! Понял?! Ты слышишь меня?! Слышишь?!

Это искаженное даже не злостью, не яростью, а чем-то истерично-безумным красивое лицо кричащее на меня, сжатые кулаки, эти слова, что звучат чуть ли не мрачным пророчеством… Наверное именно тогда я и понял — все. Это конец и наши отношения уже не спасти. И тогда же впервые в мозгу зажегся недоуменный удивленный вопрос — но почему? Я ведь дал тебе все, женщина. Всего себя, все что имел. Что же еще тебе надо?

Их? Вечно вопящих капризных и настолько эгоцентричных по умолчанию детишек, что требуют себе каждую секунду нашего драгоценного времени? Может это не я, а ты не осознаешь, что при рождении ребенка придется пожертвовать очень многим. Может это я, но не ты, понимаю насколько это сложно и насколько ответственно? С момента появления ребенка изменится все…

Услышь же меня… Прислушайся ко мне… Я ведь прошу подождать хотя бы несколько лет. В наше время вполне нормально рожать после тридцати и даже ближе к сорока. Это давно уже норма. Зато ранние годы мы сможем посвятить только себе. Сможем провести долгие вечера за бокалом вина за столиком в одном из уютных кафе на старинных улочках мира…

Только ты и я… Услышь меня…

Но ты, сжав кулаки еще сильнее, оскалившись подобно разъяренной пуме, с бешенством проорала, что из-за моих расчетливых фантазий она не хочет