— Подержите его пока где-нибудь, — сказал Краснов, — ишь расшумелся.

Вадима увели, вернее утащили. Комнату привели в порядок, устранив последствия непредвиденной схватки, и пригласили Александра.

Он вошел в гостиную быстрой походкой и резко остановился, озираясь по сторонам в надежде увидеть Вадима.

— Здесь он, здесь, — сказал Краснов, — ждет своей участи. Не суетись пока. Иди сюда, потолкуем.

Александр сел напротив него в кресло, изучая этого страшного и опасного, как говорил Вадим, человека. Добряком, во всяком случае, Егор Данилыч не казался. Глаза его мрачно и недружелюбно поблескивали из-под кустистых насупленных бровей. По мере того как Александр смотрел в эти глаза, выражение их стало меняться, в них появилось усилие припоминания, уступившее место глубокому изумлению.

— Слушай, ты кто? — огорошил он Александра вопросом.

— Я — близкий друг Вадима Березина, — ответил тот.

— Это я уже понял. Звать тебя как?

— Простите, я не представился, — сказал Александр.

Он встал и, слегка поклонившись, совсем как во времена дворянских собраний, произнес:

— Александр Юрьевич Никитин.

Краснов долго молчал, потом щелкнул пультом, и экран телевизора погас. В наступившей тишине зазвучал его низкий, грубоватый голос:

— «Много исходил я дорог, но не чувствовал усталости; держала меня родная земля в объятиях, как воздух держит птицу в небесах, и видел я, будто с высоты, сверкающие реки и утонувшие в голубой дымке леса, таинственные туманы над болотами и безмятежные равнины. Туда, туда звала меня душа, туда несли меня невидимые крылья.

Помнишь, ты как-то спросил, где находятся рай и ад? Теперь я точно знаю: рай, он здесь, на земле. Людей с самого начала поселили в раю, только они этого не поняли. Стали они этот рай разорять, подминать под себя, ломать и перекраивать и, легкомысленно поправ чудесные и мудрые законы бытия, оказались на краю черной бездны. Пасть в нее или жить в раю — каждый волен выбирать сам».

— Я польщен тем, что вы помните наизусть строки из моей книги.

— Что ты хотел этим сказать?

— Только то, что человек, как и все остальное на Земле, — часть природы и должен жить по законам, данным нам свыше.

— А как же законы, придуманные людьми?

— Законы сосуществования людей в обществе основаны на законах Божьих.

— Ты веришь в Бога?

— Да, я верю в Высший Разум.

— Значит, если я буду нарушать законы, Бог меня накажет?

— Не думаю. Бог никого не наказывает. Человек наказывает себя сам.

— Я часто нарушал закон и вот, посмотри, разве я плохо живу?

— Я не могу знать, хорошо ли вы живете. Это можете знать только вы.

Снова наступила пауза. Егор Данилыч поднялся, подошел к бару и вынул оттуда бутылку самого лучшего коньяка.

— Выпьешь со мной? — спросил он Александра.

— С удовольствием.

— Ты извини, что я с тобой на «ты». У меня мог бы быть сын твоего возраста.

— Сделайте одолжение, — сказал Александр и улыбнулся ему своей хорошей улыбкой.

— А ведь я тебе проиграл, — признался Краснов, — тебе и твоему другу.

— Не понимаю вас, Егор Данилыч.

— Не важно это. Скажи мне лучше, во имя чего ты воевал в Афганистане? В твоей книге персонажи совершают подвиги, говорят о любви к родине. Объясни мне, как все это вяжется с афганской войной.

— Мне трудно говорить о войне. Я уже пережил ее дважды — один раз, когда воевал, второй, — когда писал книгу. Но вам отвечу: в Афгане все мы — молодые ребята, сержанты, офицеры — попали в беду, по чьей вине — рассудит история. Мы насмерть стояли друг за друга и сообща старались выжить. Мы любили друг друга, потому что были одной крови, потому что одна земля вскормила нас, а это и есть любовь к родине.

Краснов налил коньяку в бокалы.

— Мне нравятся твои книги, хотя у нас совершенно разные взгляды на жизнь.

— Может быть, не такие уж разные, раз они вам нравятся.

— Ты умеешь увлечь читателя своей убежденностью. Только меня ты все равно не убедишь в том, что всю эту погань, именуемую людьми, следует любить.

Александр снова окинул взглядом впечатляющее убранство гостиной.

— Скажите мне, Егор Данилыч, к чему вам вся эта роскошь?

— Ты серьезно меня об этом спрашиваешь?

— Абсолютно серьезно.

— Ну, скажем… для удобства, удовольствия, для престижа, наконец.

— Вот! Для престижа! Две другие названные вами причины потребовали бы гораздо меньших затрат. Отчего же, презирая людей, вы так дорожите их мнением, так нуждаетесь в их поклонении, восхищении, даже в страхе перед вами, а может, как и любой человек, в любви? Не потому ли, что не вы, а люди управляют вами, вашими поступками, устремлениями, они имеют над вами власть, а не вы над ними. Стоит ли повторять избитую истину, что человек — существо общественное. Изолируйте его от общества, и он зачахнет, умрет от тоски и одиночества, или помешается, на худой конец. Зачем же ненавидеть тех, кто необходим вам как воздух?

— Как ты разделал меня за две минуты! Удивительно, что я все это от тебя терплю!

— Егор Данилыч, не сочтите мои слова за бахвальство, но я чувствую людей и никогда не стану говорить с тем, кто не в состоянии меня понять.

— Надо будет поразмыслить о нашей беседе на досуге. Стало быть, ты пришел просить за своего друга?

— Именно так, — подтвердил Александр. — Я прошу вас его простить и отпустить домой.

— Простить? Так просто? А знаешь ли ты, что он оскорбил меня, посмеялся надо мной, нарушил данное мне слово. У нас есть свои, неписаные законы, по которым ему полагается умереть.

— Он виноват, а вы его простите, — благожелательно сказал Александр, — простите его, как сильный человек может простить слабого. Эти неписаные законы — они для других, но вы-то можете позволить себе быть великодушным.

— Ты прав, — задумчиво сказал Краснов, — я все могу себе позволить.

Он приказал привести Вадима. Состояние того было плачевно. В растерзанной одежде, с всклокоченными волосами, измученный отчаянием и страхом за Александра, он имел весьма жалкий вид, что так не вязалось с его обычным уверенным обликом. Увидев Александра, мирно распивающего коньяк в обществе Краснова, он потерянно на них воззрился, не зная, какого еще подвоха можно ожидать со стороны Егора Данилыча.

— Я прикажу снять с тебя наручники при условии, что ты больше не будешь драться. Согласен?

Вадим кивнул. С него сняли наручники, и Краснов предложил ему занять прежнее место.

— Я решил тебя простить, — сказал он. — Не стану скрывать, что в большей степени я иду навстречу твоему другу, нежели собственному желанию. Тем не менее, я готов забыть все раз и навсегда. Слово свое, в отличие от тебя, я держать умею, и что бы ты мне сейчас не сказал, решения своего не изменю. Так что говори со мной откровенно.