там одни мертвяки, и тех повывезли. Но я об Арсении особо не беспокоился. Такой, как он, из любого самого хренового расклада запросто при своем интересе останется. А вот с остальной пропажей – что угодно думай.

По правде тебе сказать, я с местами этими знаком, можно сказать, никак. Участок не мой, так что я больше по рассказам того же Арсения Павловича. Птицын еще брехал ерунду какую-то.

– Интересно, какую?

– Хрен его стихоплета поймет. Я ему тоже этот вопрос задавал. Крутил, крутил чего-то насчет каких-то остатков прошлого. Потом, правда, честно признался, что сам ни фига не понимает, на внутреннее чутье полагается. Оно, мол, ему подсказывает, что находиться тут следует с величайшей осторожностью.

– В каком смысле?

– В смысле непоняток, с которыми он со временем разберется.

– Мне он ничего подобного не говорил.

– Боялся, наверное, что на смех подымешь. Ты же не такой темный, как наше народонаселение. Наукой пользуешься для понимания. А мы люди темненькие, на нас шкурки тоненькие. Лапшу на уши можно безопасно развешивать.

– Не прибедняйся, Петр Семенович. Ты-то темненький?

– Да ну его! Не к делу помянул, сам не рад. Пускай разбирается, раз делать нечего. Я тебе про другое. Раз, думаю, Арсений к старателям поперек хребта махнул, то из пропажи получаются только баба и золотишко. А баба, да еще с больной ногой, далеко сбежать не могла. Тем более что вещички свои она, судя по их полному отсутствию, прихватить успела. Слава богу, ковбойка ее старенькая за нары завалилась. Вместе с дневником ихним.

– Синенькая такая? – стараясь справиться с предательской дрожью в голосе, спросил я.

– Что? – удивился Омельченко.

– Ковбойка синенькая?

– Я что, помню? По мне, хоть красненькая, хоть синенькая. Я ее сразу Караю под нос и втихаря ему разъясняю: «Ты у меня таежный добытчик, не чета милицейской овчарне, которая в здешних запахах, как глухой на концерте симфонической музыки. Работай, Караюшка, в полную силу, как только ты умеешь». Он, Леха, меня не раз из таких передряг выводил, кому расскажи, не поверит. Твердая у меня на него надежда была, как на себя.

След он, правда, не сразу тогда взял, врать не буду. Побегал я с ним по горушкам и буеракам, семь потов сошло. Пока он вверх по распадку твердо не определился. А там помаленьку и следки кое-какие обозначаться стали. Очень, я тебе скажу, слабые следки. Постороннему человеку, даже если он по сыскной линии, лучше даже не возникать. Старательно кто-то за собой первобытный порядок наводил. Раза два всего и просчитался – камушек со своего места недавно вывернутый не совсем точно на место положил, да слегка кровью по лишайнику на скальном прижиме мазанул. Так смотреть – ни за что не заметишь, а вот если за Караем носом ткнуться, пальчиками потрогать, кое-что обозначается. Все, думаю, правильно пошли, теперь нас с Караем хрен собьешь. Так и получилось.

Омельченко снова надолго замолчал. В конце концов я не выдержал:

– Что получилось?

– Получилось. Расщелина там одна к самой воде выходит. Поодаль каменюками сверху обвалившимися завалена наглухо. Если особо не приглядываться, все, как полагается. Катаклизм этот обвальный, судя по всему, давным-давно получился. Глиной, песком забито, растительность кое-какая воспользовалась. Маскировочка на все сто. Только смотрю, Карай дальше продвигаться не желает. Повертелся туда-сюда, обнюхал все вокруг со старанием, сел и наверх глядит. Голос не подает, только нос морщит и ворчит еле слышно. Я его так понял: «Все, что тебе надобно, я отыскал. Теперь сам соображай, что делать». И все наверх поглядывает. А там каменюк роста на четыре моих навалено. Выше – скала сплошной стеной. На любой посторонний взгляд – ни малейшей перспективы. Полностью неживая природа. И следов никаких, хоть на карачках ползай. На камнях какие следы? А Карай уже посерьезней порыкивать стал: «Чего, дурак, пялишься? Лезь наверх и мне подмогни. Я, мол, не горный козел по таким каменюкам сигать». Ну, я и полез. А его ремнем обвязал, чтобы за собой затащить. И вот тут, Алексей, начинается вся эта хренотень, о которой рассказывай, не рассказывай, все равно в непонятки упрешься. Поэтому я тебе по-простому, как получилось. Выводы сам делай. Что меня касаемо – полное затемнение соображалки. Так что если не поверишь, обижаться не буду. В единственном числе пойду разбираться. Не разберусь – придется моей Надежде сухари сушить. А то и похужей чего нарисуется. Вплоть до попытки к бегству. Вот так вот.

Я внимательно следил за рассказчиком. Видно было, что Омельченко волнуется, переходя, судя по всему, к главной части своего рассказа. Он еще раз поднялся с места, выглянул наружу, долго во что-то всматривался.

– Смотрю, к тебе росомаха повадилась, – неожиданно сказал он, возвращаясь на прежнее место. – Не велик зверь, но лапист. Когтищи свои напечатала, плюнуть некуда. С этой животиной осторожно надо соседствовать. Пакостная зверюга, себе на уме. Предугадать, что ей в башку взбредет, пустое дело. Может годами рядом существовать без особых последствий, а может такой еврейский погром сочинить, мало не покажется. Лучше сразу отвадить, чтобы сознавала, кто здесь хозяин. А еще лучше хороший заряд не пожалеть. И местности хорошо, и тебе спокойнее. Добыча ни богу свечка, ни черту кочерга, но ненужного внимания может чересчур потребовать.

– Была у меня возможность с ней разобраться. Вовремя вспомнил, что мне ее сфотографировать надо.

– На хрена? – удивился Омельченко. – Ты же вроде по птичкам, а не по этим… Это же бандит местного значения. Нашел кого фотать.

– Арсений Павлович попросил. Для какого-то иностранного журнала.

– Ну, если иностранцам. Им, чем пакостнее про нас, тем интереса больше. Между прочим, эта самая вонючка меня и Карая чуть тогда с толку не сбила. Мы, когда по той расщелине до половины наверх вскарабкались, осматриваться стали. Я осматриваться, Карай по-своему разбираться, что, где и к чему; и разглядели между камнями, если еще повыше подняться, вроде как норка какая-то проглядывается. Дай, думаю, гляну для полной уверенности. И Карай в том же направлении беспокоится. Тут она и нарисовалась. Прямо хозяйка здешней местности. Оглядела нас, сообразила, подлая животина, что Карая я на ремне придерживаю, чтобы вниз нечаянно не навернулся, разворачивается к нам хвостом и скрывается в обратном направлении.

– В нору?

– Погоди. Оказалось, вовсе не нора даже. А скрылась она хрен знает куда, в сторону куда-то. Там, если с первого разу глянуть, сплошной бардак природы, глазом зацепиться не за что. Карай дернулся было за ней, но я держу крепко. Не хватало еще за этой ошибкой фауны гоняться. По этой