Судья спросила Александра, хочет ли он что-нибудь добавить. Он встал, сказал, что хочет обратиться к Миле. Повернувшись к ней, он произнес:

– Я никогда не желал причинить тебе зло. Если ты страдаешь по моей вине, то прошу тебя, прости меня.

Предстояло ждать несколько часов, пока присяжные и председатель суда будут обсуждать дальнейшую судьбу Александра. Мэтр Селерье заранее предупредил, что будет ждать вердикта в ближайшем кафе вместе с Клер. Жан тоже отправился туда и сел поодаль от них. Его телефон зазвонил, это была Мари Вей, новый программный директор:

– Жан, извини, что беспокою в такой сложный для тебя момент, я знаю, что сейчас ты с сыном, что у вас большие проблемы, но мне нужно обсудить с тобой кое-что очень важное.

Он вышел, чтобы с ней поговорить. Она хотела поручить ему еженедельную политическую передачу в вечерний прайм-тайм. У ее ведущего профессиональное выгорание, он подал заявление об увольнении из-за травли в соцсетях после интервью с премьер-министром, которое оценили как угодливое.

– Он правда уволился?

– Да, – ответила она.

Жан подумал, что сам никогда и ни за что не подал бы в отставку. Даже в худшие периоды своей карьеры Фарель держал удар и стремился остаться в эфире любой ценой. Мари просила дать ответ как можно скорее, она вот-вот получит согласие нового президента Республики на участие в специальном выпуске этой программы, который должен состояться через две недели. Он пойдет в прямом эфире. Жан лет двадцать мечтал об этом слоте. Она настаивала, сообщила, что президент сам поставил такое условие:

– Он хочет, чтобы именно ты его интервьюировал.

У молодого президента была хорошая память, потому-то он и назвал Фареля, а не кого-то другого. Жан поверил в его возможности еще тогда, когда тот был всего лишь обычным советником.

– Боюсь, этот бой будет мне не по силам, – сказал Фарель. – Я знаю, каналам требуются молодые ведущие. Подо мной все равно будет шататься кресло, для меня это неприемлемо, твой предшественник постоянно напоминал мне о моем возрасте.

– Забудь о Балларе, он ничего не понимал в телевидении. Твое место на этом канале. Здесь ты как дома. Да это и есть твой дом.

– Ты же знаешь, у юных новобранцев острые зубы, они никого не уважают. Я всегда был верен и предан каналу, не то что другие, я не злопамятен, но научился ничего не забывать. Времена слишком сильно изменились, новички сплошь гангстеры, они захотят со мной расправиться.

– Жан, не будь параноиком. Ты еще молод!

Фарель промолчал. Она попала точно в цель.

– Мне нужно подумать.

Возвратиться на канал, в прямой эфир. На интеллектуальный ринг. В сияющий круг медиа.

– Меня глубоко задело увольнение моих коллег, ярких, незаурядных людей, которых отстранили от эфира, едва им исполнилось пятьдесят пять, особенно женщин, авторитетных журналисток, любимых зрителями, это было страшно несправедливо, и в конце концов я убедил себя в том, что продержался слишком долго и однажды придется уйти.

– Но публика тебя обожает!

Он снова немного помолчал.

– Не стану от тебя скрывать: меня зовут к себе другие каналы.

– Нетрудно догадаться…

– Обещают златые горы, но ты же меня знаешь: я не интересуюсь деньгами, больше всего меня вдохновляет мое ремесло, мои зрители.

– Жан, ты потрясающий профессионал, и нам хотелось бы, чтобы ты остался у нас. Я предлагаю тебе возглавить лучшую во Франции политическую программу и гарантирую полную свободу действий. Подумай хорошенько.

Вердикт был оглашен ближе к вечеру: Александра Фареля приговорили к пяти годам тюрьмы условно. Он был признан виновным, но отпущен на свободу. Если он примется за старое, его отправят за решетку отбывать наказание. Чтение приговора сопровождалось легким ропотом зала. Клер едва заметно махнула сыну, который смотрел на нее, потом поспешила к стеклянному боксу, чтоб перекинуться с ним парой слов. Ему предстояло вернуться в тюрьму Френ, чтобы пройти процедуру освобождения из-под стражи – административный ритуал, во время которого ему возвращали личные вещи, к тому же он должен был очистить камеру, – и она встретит его там. Мила Визман сидела неподвижно, сжимая руку отца, выпрямив спину, высоко подняв голову. Ее адвокаты стремительно покинули зал заседаний, чтобы сделать заявление для журналистов: они считают приговор несправедливым, половинчатым и оставляют за собой право его обжаловать. Когда Клер Фарель направлялась к двери, она заметила Адама; он пристально смотрел на нее, и в их встретившихся взглядах читалось горькое сожаление о том, к каким последствиям привел их выбор, раскаяние оттого, что они оказались не на высоте. Выскочив из зала, Клер почти бегом промчалась по длинной галерее, чтобы ускользнуть от прессы, но, очутившись у выхода из Дворца правосудия, обнаружила, что за стеклянными дверями толпятся десятки журналистов; она резко свернула направо и побежала в сторону вестибюля, чтобы оттуда добраться до зала Вольтера. Там, сев на маленькую скамейку из белого мрамора, она разрыдалась, не в силах совладать с собой, словно сработал инстинкт выживания: ее как будто вдруг прорвало, и на поверхность хлынуло все то, что она подавляла в себе последние два года; в этом отречении от общественной борьбы, ослаблении внутренней дисциплины, отказе от тех идей, той деятельности, что составляли суть ее прежней жизни, самым очевидным образом воплотилось то, к чему она всегда стремилась, – торжество личной свободы, которой ее лишали замужество, материнство, превратности карьеры, требовавшей неусыпного контроля. Эти два года уничтожили все, что было ею создано, и при всем желании она не сумела бы остановить этот разрушительный процесс. На секунду она вообразила, какой могла бы быть ее жизнь, если бы не случилось то, что случилось: она по-прежнему жила бы с Адамом, она никогда и никого не любила так, как любила его. Когда-то она представляла себе, что все у них сложится совсем иначе. Жить – значит пересматривать свои притязания, постепенно понижая планку и привыкая к этому. Она верила, что сможет контролировать ход событий, но все пошло не так, как ей виделось. Она поддерживала сына до самого конца. Накануне процесса в комнате для свиданий сын процитировал ей книгу Жоржа Батая, которую в ходе процесса упомянул его адвокат. Александр сказал, что слова матери главного героя мог бы произнести он сам: «Твоя любовь нужна мне только в том случае, если ты считаешь меня отвратительным, если ты знаешь это и все-таки меня любишь». Сразу же после этого Клер имела долгую беседу с Жаном. Они перебирали общие воспоминания: как они познакомились, как она объявила ему о своей беременности, каким был сын в детстве, потом в отрочестве – мимолетные минуты утраченного семейного счастья. Что-то надломилось в Александре на пороге взрослой жизни, а они оказались беспомощными перед лицом надвигавшегося несчастья. Они больше не жили вместе, не любили друг друга, но навсегда были связаны общим ребенком. После оглашения приговора Клер не пыталась поговорить с Жаном, она могла думать лишь о сыне, мечтала увидеть, как он выходит из ворот тюрьмы. Теперь ее жизнь была полностью подчинена его жизни, она стремилась защитить Александра от него самого, и это превратилось в своего рода навязчивую идею, в которой она находила успокоение. Она прекрасно осознавала, что он не останется рядом с ней навсегда; тогда она могла бы начать все сначала, на сей раз не взваливая на плечи тягостную ношу предыдущей жизни.