Николай поднял пульт, остановил воспроизведение, встал и пошел в комнату, посмотрел, спит ли Настя, поправил одеяло, вернулся в тесную прихожую, уселся на стуле поудобней, включил плеер и принялся слушать дальше.

— В тысяча девятьсот восемьдесят девятом году мне исполнилось тридцать шесть лет, и к этому времени я успел защитить докторскую диссертацию по юриспруденции и преподавал право в Санкт-Петербургском университете. Мои политические взгляды отличались тогда крайним радикализмом и резкостью, и я был ярым сторонником обновления политической и экономической жизни страны. Я участвовал в радикальном демократическом движении «Вперед к перестройке», хотел стать политиком и не ведал, что судьба уготовала мне иное предназначение.

Как-то, под новый тысяча девятьсот девяностый год, к нам в университет прибыла делегация американских юристов во главе с крупнейшим теоретиком и практиком правовой науки американцем английского происхождения сэром Альбертом Шортом. На приеме в честь почетных гостей наш ректор Роман Михайлов представил меня ему, и у нас с первой минуты знакомства завязались крепкие деловые отношения. Не поймите меня превратно, Коля, — подчеркнул Гурвич и улыбнулся.

Мы общались на английском языке, так как я им владею в совершенстве, и в процессе общения узнавали друг друга лучше и лучше. В итоге Альберт предложил мне приехать в США, в Нью-Йорк, и пройти двухлетнюю стажировку на курсах повышения квалификации. После окончания юридического университета я получу степень магистра юриспруденции, звание доктора юридических наук и международный диплом юриста. От такого предложения я не в силах был отказаться, но обучение стоило сто тысяч долларов за два года, а у меня таких денег в то время, естественно, не было и быть не могло.

После тяжелого сложного разговора с моим шефом — ректором Михайловым — мы пришли к соглашению, что университет оплатит мне полный курс обучения, но я должен буду после его окончания бесплатно провести в университете энное количество коммерческих лекций для российских бизнесменов и вернуть эту сумму. Эта договоренность меня полностью устраивала и после подписания трехстороннего соглашения и недолгих сборов я распрощался с Родиной и отбыл в США.

В нью-йоркском аэропорту имени Кеннеди меня встретил сам Шорт, мы сели в его огромный роскошный кадиллак и через пригород Куинс поехали в Нью-Йорк. День стоял чудесный, на голубом бездонном небе не было ни единого облачка, и температура воздуха была пять градусов тепла. И это на Рождество! Мы неслись с ветерком по широкой восьмиполосной автостраде, и настроение у меня было отличное. Я был переполнен противоречивыми чувствами, так как, хочу заметить, в США прилетел впервые в жизни.

И вот машина выехала на мост Трайборо — и сразу моему взору открылась величественная панорама Манхэттена с его небоскребами и портом, прямыми, как стрелы, улицами и огромным количеством машин и людей. Крупнейший мегаполис Америки открывал мне свои объятия, открывал как старому доброму другу. Лимузин нес нас над Ист-ривер, и я с восхищением наблюдал за расположенным неподалеку прекрасным Бруклинским мостом — творение архитектурного гения, с множеством натянутых, как спицы велосипеда, опорных струн. Он поразил меня не меньше, чем гигантские небоскребы.

Я увидел замечательный Эмпайр-стейт-билдинг, «Бикман-тауэр» и, конечно, стодесятиэтажные башни-близнецы Нью-Йоркского торгового центра. В тот год они еще стояли на своих местах и восхищали взоры как ньюйоркцев, так и многочисленных гостей экономической столицы мира.

Когда одиннадцатого сентября две тысячи первого года я увидел по телевизору их падение, то у меня сердце в груди защемило. Я не раз бывал на их смотровой площадке на крыше, на высоте четырехсот одиннадцати метров над землей, любовался оттуда видом Нью-Йорка, Гудзона, Нью-Джерси и всей Америки. Но чудовищный по своему цинизму и жестокости теракт прекратил их существование. Вместе с ними обрушились восемь расположенных рядом зданий и сорок получили значительные повреждения. До сих пор американцы, да и весь мир, не могут отойти от шока тех сентябрьских дней начала нового тысячелетия.

Но вернемся к нашим баранам, — усмехнулся Гурвич, — мне тогда было невдомек, что судьба свяжет меня с Америкой и американцами намного ближе, чем я тогда думал.

Мы промчались по Пятой авеню, потом по Двадцатой и приехали на запад Манхэттена, в фешенебельный район Уэст-сайд. В его недрах, вдалеке от суеты и многоголосья коммерческой круговерти, многочисленных ресторанов, баров и бутиков, фирма господина Шорта сняла мне однокомнатную квартиру. За сколько сняла, не знаю, но, видимо, перечисленных на их счет ста тысяч долларов хватило на нее с лихвой.

— Приехали, мистер Гурвич, — мило улыбнулся мне Альберт и передал ключи от квартиры и автомашины. Сказал название улицы, дома, этаж и номер квартиры, сообщил номер предназначенной мне машины и вдобавок вручил пластиковую карточку банка Нью-Йорка с деньгами на карманные расходы. Приличными, как я потом узнал, деньгами. — Отдыхайте, а завтра мы созвонимся, вы приедете к нам в университет, и мы начнем работу.

Я вышел, а он попросил водителя ехать в офис. Они уехали, оставив меня одного на незнакомой улице на окраине огромного, пугающего меня тогда мегаполиса. Это сейчас, по прошествии проведенных там двух лет, я легко ориентируюсь не только в Нью-Йорке, но и в Вашингтоне, Лос-Анджелесе и Чикаго.

А тогда я замер в нелепой позе с портфелем в руке в центре тротуара, посреди снующей мимо меня разноголосой людской толпы. Сначала я оробел, но потом присмотрелся и понял, что окружающим людям нет до меня никакого дела, им все равно, кто я, откуда и что здесь делаю. Они была разных цветов кожи, различных вероисповеданий, по-разному одеты и вели себя, естественно, по-разному. Я увидел и негров, и мексиканцев, китайцев и арабов, европейцев и евреев, и все мирно существовали в этом огромном аквариуме под названием «Большое яблоко». Все относились друг к другу лояльно и ко мне тоже.

Тогда я стал прислушиваться к их речи и с радостью осознал, что в большинстве случаев я ее понимаю. Я слышал, о чем говорят люди на улице, и радовался, что не зря зубрил английский, не зря месяцами корпел над учебниками, посещал специальные курсы и наконец постиг чужой язык в совершенстве. Я знал, о чем говорят простые американцы на улице Нью-Йорка, и это было для меня откровением.

Когда смятение первых минут прошло, я осмотрелся, взглянул на эту ситуацию глазами бывалого человека и понял, что робеть не надо. Я в совершенстве знал английский, и мне не стоило особого труда определить по названиям улиц на углах домов направление движения, пройти до нужного дома пятьдесят метров, открыть ключом дверь и подняться на пятый этаж.

Когда я очутился в квартире, которая на два года должна была стать моим родным домом, я испытал неописуемое наслаждение. Противоречивые чувства переполнили меня. С одной стороны, я был рад, что я в Америке, что сбылась мечта моей жизни, но в то же время я грустил по дому в Питере, по оставленным там жене и ребенку. Мне пришлось уехать одному, так как это было обязательное условие моей командировки. Семья помешала бы мне полностью погрузиться в работу, и это могло сказаться на качестве обучения.