Собственно, оттуда родом была практически вся обстановка: и кровать, и оба ковра, и телевизор, вполне работающий, хотя и с подсевшим кинескопом. А где еще было взять все это, если после ежемесячной отсылки двух сотен долларов домой и расчета с ментами едва хватало на чай и картошку? Весь подвал собирал вещи по мусорникам: бытовую технику, мебель, посуду, а часто и одежду и обувь. Ведь даже, например, сапоги дворникам никто не думал выдавать: «На помойку идите!» — взвизгивала техник РЭУ злобная крашеная Лариса, и все шли, и почти всё там находили.

Муху она, чтоб не напрягать память и язык неудобоваримым «Мухаммаджан», прозвала Мишей. Под Ларисиным страшно придирчивым началом он состоял второй год, и это было не первое его дворницкое место в Москве — хотя начинал Муха на стройке: не имея квалификации, получал сто долларов в месяц, работал без каски и спецодежды, а спал на двухярусной шконке в сером рифленом контейнере с надписью «СССР. Морфлот». Строил дом, квадрат в котором шел за восемь с половиной тысяч баксов.

(Был еще подмосковный коттедж — Муха устроился в бригаду, что должна была его ставить. Но когда хозяин уехал за границу, вручив бригадиру-киргизу восемьсот тысяч рублей на материалы, тот немедленно пошел с ними в зал игровых автоматов, в рекордные сроки проиграл все до копейки и исчез. Рабочие разбежались — до Мухи потом доходили слухи, что вернувшийся заказчик при помощи знакомых ментов нашел-таки бригадира и то ли сжег заживо, то ли затравил собаками…)

Хуже всего он переносил здешние зимы: выросший в бело-розовой от миндальной и яблоневой пены Ферганской долине, никак не мог привыкнуть к мертвящим московским морозам. На улице приходилось проводить весь день (подвал специально запирали, чтоб дворники не ходили греться), кисти теряли чувствительность и подвижность, из носу текло, а снег безостановочно сыпал на только что очищенные дорожки. Муха бросал его на обочины: кучи, груды там росли, росли, росли — так что взмахивать лопатой приходилось все выше, тогда как сил оставалось все меньше, — вырастали выше его головы, руки тяжелели, немели, отказывали, а снег все валил и валил, валил и валил… Греться не дозволялось, но не дозволялось и болеть — это означало потерю работы. А ею Муха дорожил — даже вот жену сюда вызвал (та в Оше родила уже вторую дочку, которой тоже надо есть и тоже понадобится приданое).

Правда, сначала Алтынай, прибившись к большой группе, что якобы везли в Москву на хорошо (говорили, целых пятнадцать тысяч рублей!) оплачиваемую работу, вместе с ней угодила на подмосковную овощебазу — там какие-то азербайджанцы всех их заперли, отобрав паспорта. Часов по шестнадцать-семнадцать в сутки нелегалы перебирали овощи и чистили репчатый лук: от него в голом полутемном помещении с наваленными по углам сломанными деревянными поддонами стояла едкая вонь, мешающаяся с запахами из смежных закутков, где киргизы спали на брошенных на бетон матрасах под сохнущим на веревках стираным тряпьем. Не платили им вообще ничего. Женщин, тех, что помоложе, включая Алтынай, хозяева и их приятели сношали тут же, в соседних закутках. Месяца через два на базу, громыхнув кувалдой в железные ворота, пришли ФМСники в красных жилетах. Всех киргизов, не обнаружив у них документов, затолкали в автобусы и увезли в приемник-распределитель, потом отконвоировали в аэропорт. Вообще-то по законам депортированному запрещается въезд в РФ на пять лет — но уже на следующий год Алтынай (для РЭУшников Аля) жила вместе с мужем в подвальной выгородке на 4-й улице 8 марта, скребла метлой, махала шваброй и отмывала подъезды разноцветными жидкостями, от которых слоились ногти, а кожа на руках сохла и воспалялась (ни о каких резиновых перчатках никто, разумеется, не заикался). В очередной раз она забеременела через полгода после приезда. Решили, что она будет работать, пока сможет, потом вернется в Киргизию, родит и тут же, оставив ребенка родне, снова поедет в Москву.

Всего в подвале, нарезанном на жилые ячейки фанерой, досками, шифером, просто тряпками, постоянно жили три десятка человек: киргизы, таджики, узбеки, молдаване — все здешние дворники. В десять вечера их запирали, чтобы в полшестого утра выпустить на работу, а на случай проверки ФМСниками заставили вызубрить фразу: «Общежитие ремонтируют, мы тут временно». Муха вряд ли знал, что по закону ему положено место в бесплатном, существующем в каждом районе общежитии, площади в котором на деле сданы за приличные деньги коммерсантам, — точней, вряд ли ему приходило в голову этим интересоваться. Условием получения работы изначально была жизнь в подвале. Ну, или в съемной квартире, в какой он ночевал раньше, — но там на грязных матрасах в типовой трешке их лежало с полсотни человек и невозможно было даже перевернуться на другой бок, никого не задев.

Не интересовался он и тем, что на уборку участка городской бюджет выделяет РЭУ миллион рублей, что если бы Муха с Алтынай получали за один объект столько, сколько положено дворнику по официальной ставке, в месяц каждый из них имел бы минимум тысяч тридцать — а не те шесть, которые бухгалтерша приносит налом к ним в подвал; что по «белым» ведомостям их зарплата начисляется мордатым хамам на недешевых тачках, родственникам ремонтно-эксплуатационного начальства, числящимся дворниками, — или просто мертвым душам. Что по документам для уборки снега арендуется трактор, на крыши нанимаются промальпинисты — то есть за работу Мухи или других «таджиков» РЭУшники отстегивают сами себе по максимальному тарифу. Что директор управления, где горбатится Муха, натужно-барственный недомерок — тоже, между прочим, иногородний, — ежегодно прикупает по двушке в не самых дешевых московских районах, не говоря про регулярную смену иномарок.

Ничем таким он искренне не интересовался — как никогда, скажем, не сопоставлял себя с законными жителями окрестных девятиэтажек. Они вообще как-то не очень замечали друг друга. Аборигены заведшихся у них под полом джамшутов оптом ненавидели, побаивались и требовали убрать к черту; копошащиеся же во дворах отдельно взятые существа в оранжевых жилетах их зрительным анализатором словно бы едва распознавались. Сами же москвичи для подвальных жильцов были почти неперсонифицированной и даже не вполне человеческой враждебной силой, засевающей подведомственное пространство окурками, сигаретными пачками, использованными презервативами столь же бессмысленно и неумолимо, как летние тополя пухом, а зимние небеса снегом, всегда норовящей недодать даже убогой «черной» зарплаты, готовой за малейшее неповиновение вышвырнуть с работы и из подвала — словом, воплощением того принципа мироустройства, по которому жизнь возможна лишь на самой грани выносимости. Принцип был базовый, оспаривать или просто осмыслять его было абсурдом. Зимой не переведется снег, весной грязь, осенью листья. Деньги с тебя будут драть все, кто могут и сколько могут: за регистрацию, за разрешение на работу, за крышу — менты, за крышу — «свои». Жена будет беременеть и рожать тех, кого надо кормить, — а для этого надо оставаться здесь, где холодно и все тебя ненавидят. Другого не дано, иначе не бывает.

От этой предопределенности Муха дубасил дешевейший спирт, а Алтынай пребывала в постоянной готовности к истерике, и когда он отмахивал драное входное покрывало, тупо мотая головой и отдуваясь перегаром, она мгновенно и привычно принималась на него пронзительно орать, а он ее молчаливо избивал с привычным тоскливым озверением. На самом деле они никогда друг друга не любили, даже когда фотографировались на фоне композиций из искусственных цветов, — но подобными категориями никто из них и им подобных вообще не мыслил. Жена есть жена — на то она и жена, чтобы быть, быть у тебя, с тобой, ругаться, реветь, беременеть, рожать. Муж есть муж: никто, кроме него, твоих детей кормить не станет (и ты ведь не хочешь, чтобы тетка водила их в известный всему Ошу бар «Алмаз», где занимаются проституцией, сплошь и рядом с подачи родителей, несовершеннолетние обоего пола?). Да и что, одни они были такие? По всему подвалу лаялись на пяти языках и дрались до крови…