не заметил? А получает что-то рублей семьдесят в месяц, на них такую одежду, такие украшения вряд ли… Я не хочу сказать, что она обязательно трахается с каждым, она не такая дура, но подарки-то берет! Да и деньги наверняка… Костя, кстати, тоже ведь приобщился, я тебе не говорил еще, нет? Вы с ним, как бы сказать, молочные братья теперь, поздравляю тебя. Я думаю, он не врет. У нас кабинет с диваном есть, главное – в здание проникнуть вечером. Но у Кости с вахтером блат. Ну да ладно, бог с вами, веселитесь, дети мои, упаси вас боже от одного – от инфекции. Я слышал, что она, бывало, с шоферами-дальнобойщиками… Не знаю, так ли, может, вранье. Но слухи ходят. Ну, все, давай чай пить. Наливай.

А мне вдруг мучительно захотелось смеяться, смех просто душил.

– Диван, говоришь? – сказал я, едва удерживаясь. – С вахтером блат? Дальнобойщики? Ох, ну, вы даете, ребята. Вахтер на стреме с ружьем, да? А на диване в это время, вечерком… Или с револьвером он, может быть? Он у вас в форме, нет, вахтер-то? Или в тулупе, с берданкой?

Я засмеялся, но захлебнулся быстро мой смех..

– Ладно, – сказал я. – Пусть. К чертям собачьим. Давай чай пить. Приобщился так приобщился. Дальнобойщики – значит дальнобойщики, черт с ней! Только… И вам жаловалась, ну и что? Деньги берет? Сам же говоришь, что семьдесят получает. Жить можно на эти деньги, а? И ведь на самом деле красивая девушка, ей бы…

– Красивая?! Красивая, говоришь… – тут уж Антон чуть не задохнулся. И чашку чуть не разбил.

Я даже не ожидал, что он так разгорячится. Он встал и по комнате заходил большими своими шагами. Эстафета получилась. Теперь Антон разволновался и продолжал:

– Ты вот насчет преступников, говоришь, ездишь, так да? – сказал он вдруг, наклонившись и глядя мне в глаза опять с каким-то вызовом. – Тоже, небось, все на обстоятельства жалуются! Ну, скажи, жалуются? Ах, мы бедные, ах, несчастные, отпустите нас, так получилось, мы не хотели, мы больше не будем! Верно? А ты их жалеешь. Ах, возьмем на поруки, ах, пожалеем оступившихся, ах, руку протянем для поддержки, ах, может быть даже и денежками поможем! Так? «Не вини коня, вини дорогу», да? Новая песня, недавно сочинили! В духе новых времен! Скажи, почему же это Ларисе хуже, чем кому-то другому? Ну, тебе, например! Ты же проституткой не стал пока, хотя мог бы. Еще как мог бы! Ты почему блядско-советские сочинения не пишешь, а? Почему? Ведь печатали бы! Тебе что, так уж легко, да? Ты же способный малый – вот и пиши. Продавай себя, как другие, давай!

– Подожди, Антон, – перебил я. – Причем тут… Значит, у меня по-другому сложилось. Все-таки по-другому. У нее-то, у Лоры, с самого начала жизнь ненормальная была. Ей труднее, потому что… И мать , и отец… Мужики ходили всякие. А в пятнадцать лет…

– Да брось ты! Мученицу нашел! Красавицу писаную. С мужиками меньше водиться надо! Себя держать! Изнасиловали, ну и что? Не умерла же! И даже не родила. Подумаешь, в пятнадцать лет! У других и раньше бывает! Я вон знаю – в тринадцать. Ну и что? Почему она не училась и не учится, а, скажи? Другие могут, а она нет? Почему бы ей в институт не поступить или в техникум, на худой конец? Курсы какие-нибудь. Мало ли! А она – в продавцы пошла. Ты знаешь, что она в торговле работала? Кто виноват?

Я молчал. Я просто пил чай.

– Ты вот про грудь ее говорил, – вдруг сказал Антон, хмуро глядя. – Скажи, зачем она ей? Детей надо кормить такой грудью, а она… Э, да что там. Выпендреж все это. Амбиции, глупость. Лентяйка она и паразитка. Как и преступники твои малолетние, которых ты тоже жалеешь, наверное.

– Антон, – сказал я, когда уже легли спать и свет погасили, – скажи все-таки, почему ты так? И ведь ты даже на меня злишься. За что? И на нее злишься, и на меня. Почему злости столько? У них ведь действительно…

– Да потому, что… – заговорил Антон со своей раскладушки. – Оправдываешь всех подряд! Люди должны работать, понимаешь, работать! А не на обстоятельства сваливать. Дрянь твоя Лариса, паразитка и тунеядка. Мертвая она, труп! А ты ее гальванизируешь, как лягушку. Лапки дергаются, а ты и рад – спасаешь, значит. Посмотри, сколько крокодилов вокруг! Хапают, что могут, друг друга предают ни за грош, ничего святого нет! И жрут, жрут, гадят! Не люди, а свиньи какие-то. Гуси! Крокодилы на отмели! Идет игра, Олег. Да, жестокая, но какая уж есть. Хочешь играть и выигрывать – играй. А не ной. Побеждает сильнейший! Не нами правила эти придуманы, не нам с тобой их менять. Да и надо ли, а? Надо ли менять-то? Мы с тобой вкалывать будем, а Лариса и такие, как она, тем временем… Ладно, давай спать. Устал я, ей-богу. Спокойной ночи.

Я молчал, не отвечал Антону. Но и не обижался, нет. Я вспоминал.

34

…Вот я мальчик. Мне семь или восемь. Отец на фронте, матери нет, умерла. Сестра и бабушка. Живем очень голодно – бабушка больная и не работает, сестре двадцать лет, она работает и учится, получает гроши. И вот сестра опять сделала что-то смертельно обидное для меня – оскорбила! – и не в первый раз уже, до глубины души обидела. Чаша моего терпения переполнилась, я понял, что больше так жить невозможно. «Не хочу, не хочу жить!» – так думал я искренне.

В полном отчаянье я взял нож из шкафа, тупой нож, которым резали хлеб, и принялся точить его на бритвенном отцовском бруске. И тут вошла сестра. Она еще не остыла от ссоры и, едва взглянув, сразу все поняла, но даже не попыталась отнять орудие предполагаемого самоубийства. Она встала надо мной и засмеялась: «Уж не меня ли ты зарезать собрался? Давай-давай, точи нож поострей, дурак несчастный». Да, да, я понимаю, я выглядел очень жалким и, конечно же, глупым.

И как я понял позже, у нее просто была привычка говорить такие слова, не придавая им особого значения. Жизнь была вокруг очень нелегкая, не до сантиментов! И точил я нож на виду у нее все-таки – глупо, я понимаю. Ясно, что не для того, чтобы зарезаться или ее зарезать, а «чтобы ее наказать»: вот, мол, смотри, как ты меня обидела, до чего меня довела. Обида, жалкая, но мучительная