хозяин гильзы. А направлял его Сенатов – он был у них главный стрелок, – как правило, в лицо «противнику». Кто-то уже попал из-за него в больницу, но почему-то Сенатов гулял на свободе – потому, может быть, что тюрьмы в те времена были весьма переполнены и не только такими, как он, «социально близкими», но и «врагами народа». Не справлялись, видимо, с большой нагрузкой суды, да и доказать не все всегда просто. Из школы, правда, Сенатова скоро исключили, но он со своими дружками наводил ужас на окрестные дворы. Довелось однажды столкнуться с Сенатовым и мне.

Смутно помню подробности, в памяти осталась лишь суть. А суть в том, что однажды на моих глазах компания Сенатова напала на младшеклассника, который ничего плохого никому не сделал, а просто Сенатову, очевидно, нужен был очередной «противник». И Сенатов выстрелил ему капсюлем в лицо. Младшеклассник, закрыв руками лицо, закричал, а я в порыве подошел к Сенатову и что-то этакое сказал ему. Надо сказать, что меня Сенатов никогда до того момента не трогал и, кажется, даже слегка уважал за то, во-первых, что матери у меня не было, а отец на фронте, а во-вторых за то, что я, хоть и отличником был, но не был зубрилой.

И совершенно уверенный, что он не тронет меня и сейчас, не думая, я смело подошел к нему и сказал что-то вроде: «Он же ничего не сделал тебе. Зачем же ты…» Но ни слова не говоря, Сенатов нацелил тогда на меня донышко гильзы – не куда-нибудь, а в лицо, в глаза. Подсознательно чувствуя, что самое страшное сейчас – показать свой страх, я с трудом оторвал глаза от капсюля, посмотрел на Сенатова, прямо ему в глаза… Но увидел такую слепую ненависть, такую непроницаемость серых кружочков с точками черных зрачков, что понял: выстрелит.

– А ты, сиротка, не лезь, когда не спрашивают, – сказал Сенатов, тоже ведь, между прочим, фактически сирота.

И выстрелил. Правда, попал не в глаз, а в губу. Хотя целил в глаза и промахнулся только потому, наверное, что его толкнул его же приятель, который хорошо относился ко мне. Тот же приятель потом и увел Сенатова. Губа сильно болела, и слава Богу, что он не попал в глаз.

Разные были у меня чувства, естественно. Но хорошо помню, что при всем при этом я все равно Сенатова тогда… жалел! Дело в том, что перед тем был однажды у Сенатова дома и видел, как страшно они живут.

Странным может кому-нибудь показаться, но Сенатов после извинился передо мной. Может быть, его уговорили ребята, которые были тогда с ним? Не знаю…

Но еще, и еще вспоминалось теперь… Сон. Сон о будущем. Этакое страстно желаемое… Напечатали, напечатали, наконец, – во сне! – рассказы мои в каком-то журнале! И вот на большом торжественном собрании большой какой-то начальник (Большое Лицо…) приветственно жмет мне руку, говорит одобряющие какие-то, хвалебные слова, а я млею от радости и от счастья просыпаюсь даже… Но чувствую в себе тотчас не только радость, а и стыд… Большое лицо!

Ну как, ну как в путанице всей этой было разобраться? Что было делать мне с очерком, с Лорой, с ребятами, с Алексеевым, как поступать? Как быть, если я понял проблему по-своему, а Алексеев понимал ее, видимо, по-другому и не очень важно было ему, что думаю я, считал он меня исполнителем подневольным, хотя поручил очерк не кому-нибудь, а мне, и очерк ПРОБЛЕМНЫЙ! Неужели ему, Алексееву, было все равно, что думает молодой журналист, а важно было то, что приказывает начальство? Но тогда зачем же он мне «Семью Тибо» рекомендовал? Ведь там – по-моему, а не по его… Вот она, путаница!

Ну, да, он, Алексеев, хотел как лучше, и он считал, что знает как лучше – это его работа в журнале, он заведует отделом и хочет не только выслужиться, а и чтобы очерк мой напечатали – обо мне тоже думает! Но… Ведь очерк буду я писать, у меня, может, свой взгляд на проблему. Как же можно заранее отвергать его? Неужели не ясно, что и здесь ведь как раз о достоинстве моем человеческом речь!

Вот что самое отвратительное, думал я. Подчинение! Обязательное, подчинение начальству. Фактически БЕЗОГОВОРОЧНОЕ. «Ты начальник – я дурак». И разве не всегда в России было ТО ЖЕ САМОЕ? А теперь?

Да, верно, у нас теперь воцарился принцип: начальство не ошибается никогда. Да раньше он воцарился, раньше! При Царях-батюшках, Помазанниках Божьих разве не так было? А при Генсеках теперь? Он один всеведущий и умный, а все остальные – холопы…

Испокон веков было это в России. Это и губило людей всегда – как ни странно, может быть, но я ощущал это с малых лет. Позже прочитал в Евангелии, что первая и главная Заповедь Христа – «Не сотвори себе кумира, кроме Бога». Но разве хоть кто-нибудь из нас в России этому следует?

Тут-то и вспоминается почему-то Силаков, последний из заключенных, которых видел тогда в тюрьме.

Он, Силаков, НЕ ПОНИМАЛ что делает, вот в чем дело! Он на самом деле в отчаянье был, на него свалилось, он был в панике… Метался он в боли и страхе… Да, виноват он, да, надо его судить. Но если уж суд, то – объясните! Разберитесь судьи, помогите понять, в чем виноват, а иначе… Вот и с «марксистом» Семеновым, который украл голубей. Никто из ребят не считал приговор ему справедливым. Никто! О каком же воспитании, о какой профилактике преступлений могла идти речь, если судьи жестоки и сами не в состоянии объяснить, а пытаются только мстить? Добивать несчастного? Растоптать совсем? Расстрелять или изолировать как неполноценного?

– Первый раз шесть лет назад было, по 117-й, попытка изнасилования, – говорил семнадцатилетний парень Силаков в полнейшем отчаянье. – Я понимаю, плохо поступил, но ведь маленький был совсем, большие ребята с собой притащили, заставили то же делать, что и они, ну и самому захотелось попробовать, я же не понимал ничего, дурак был, понимаю, вот и…

– А второй раз за что?

– Колесо от машины украл. Я виноват, правильно, я знаю, я потом понял, в колонии. Меня в тот раз правильно посадили, – я и правда не понимал раньше, это даже хорошо, что посадили, я понял. Я работал хорошо, чтобы исправиться, я самого себя грыз, я бы тогда и на волю, наверное, не пошел бы, если бы отпустили.

– На сколько же тебя