Странно. Именно спокойствие подействовало на них. Они как-то вдруг сникли все. И расползлись. Последним разжал свои руки Сашка…

Я встал. Привел себя в порядок. Потом сел.

– Ну, что? – повторил. – Довольны?

Они молчали. Даже Толян. И были, похоже, смущены.

Вдруг Сева неестественно засмеялся и сказал:

– Ладно, чего там. Всех «кастрировали». Подумаешь, оторвали что ли…

Захохотал во все горло Толян.

И тут во мне началось. «Вы же… Это же издевательство, насилие! Вы же не понимаете! – чуть не закричал я. – Вы же… Уродуете все равно! Как же вы это не понимаете! Достоинство разрушаете вы, скоты…» Во мне все рвалось, я не от обиды, от поразительной мысли этой дрожал. Я вспомнил тотчас многочисленные подобные сценки, свидетелем которых был. Довольно-таки равнодушным свидетелем, увы…

Но я молчал и теперь. Я слова не мог сказать, дыханье перехватило – я ПОНИМАЛ, что говорить им БЕСПОЛЕЗНО. Слова толпились в воображении, но я не в состоянии был – язык не слушался! Ах, если бы было хоть чуть меньше негодования, эмоций, меньше слепой, нерассуждающей ярости, а больше понимания – ПОНИМАНИЯ! – если бы я хоть отчасти, хоть чуть-чуть сохранил хладнокровие! Но не мог, не мог… Дать по морде и Толяну, и Сашке? Сашке – вот главное, по морде «преданной»! Ну, пусть даже не по морде, а просто поссориться отчаянно, показав хоть этим… Или… Ведь не понимали они, не ведали, что творят! Объяснить? НО КАК?

Но где уж. Беспомощность сковала меня тогда. Беспомощность понимания. Уже тогда…. Понимание того, что они не поймут! Они ведь искренне не считали то, что делали, плохим. Подумаешь! Что такого? Ведь и правда не оторвали, не мазали чернилами. Что такого? Какое еще достоинство? Причем тут? Так, подурачились.

И потом… Сдержанным надо быть – это я уже тогда понимал тоже! Сдержанным и разумным! Не так ведь все просто. Люди не понимают многого, и если каждый раз возмущаться и раздражаться на всякую мелочь… Подумай сначала, взвесь, иначе наделаешь непоправимых ошибок. Многого, многого не понимали мы все тогда, а главное: что это такое – достоинство человеческое? Да, вот беда, путались с этим понятием! С одной стороны… С другой стороны… Ведь что самое-самое первое в жизни? Цель! «Ясность цели, настойчивость в достижении цели…» – вот ведь какими словами жили. О средствах ничего не было сказано в том изречении, и как-то само собой подразумевалось, что средства – любые. Достоинство вообще-то как бы и не при чем. «Ясность цели, настойчивость в деле достижения цели» – ведь это сказано тем, кто дороже отца родного, лучший друг каждого, Мудрейший, Гениальнейший, Отец Всех Народов! Что это еще за абстрактное понятие – достоинство? Достоинство одно у нас – классовое. Полезное для пролетарского дела – для Революции! И ведь так часто «буржуазные» понятия «достоинства, чести» мешали достижению цели! На уроках литературы, к примеру, как же издевались некоторые учителя над «ложным» понятием «чести» у «классовых» врагов! Если, к примеру, офицер «белой» армии, или какой-нибудь фабрикант, помещик говорил о любви к Родине, то это считалось ложью в его устах, потому что не могло быть понятия патриотизма «вне класса». Если говорил о патриотизме или еще о чем-нибудь возвышенном представитель «не нашего» класса, то верить ему, конечно, было нельзя. Расстреливали таких, судя по книгам и учебникам, безоговорочно, как бы они ни оправдывались. И понятие совести, чести, естественно, было каким-то сдвинутым. Ведь нет же человеческой личности ВООБЩЕ, внушали всем. Есть другая – «классовая». То есть подчиненная ЦЕЛИ! И поэтому получается, что нельзя ни в коем случае верить совести тех, кто не принадлежит «нашему классу». И не разделяет нашей цели. И – наоборот: безоговорочно справедлива совесть наших братьев по классу – тех, кто якобы идет с нами к той же самой цели. А значит… Что бы ни делали наши – все правильно почти всегда. Даже если воруют наши – они все равно «социально близкие», не то, что «не наши»…

Интересно, что уже тогда было известно отношение Ленина к моему любимому писателю – Джеку Лондону. Читал я, что Крупская вспоминала, как восхищался Ильич рассказом «Любовь к жизни», где человек пытается ВЫЖИТЬ, НЕСМОТРЯ НИ НА ЧТО. И как, ровно наоборот, смеялся великий вождь над тем, как в другом рассказе Лондона капитан жертвует своей жизнью, чтобы выполнить данное кому-то слово. «Засмеялся Ильич и махнул рукой…» – вспоминала Крупская. То есть – подумаешь, дал слово капиталисту…

Так что пудрили нам мозги – будь здоров! Порой не меньше ничуть, чем теперь…

«Ну, и что, собственно, такого? – думал я тогда, уже несколько мгновений спустя после «кастрации». – Обыкновенная детская игра, ничего страшного. Правильно сказал Сева: чего там. Действительно: что случилось? Толян, конечно, подонок, гад, а вернее – дурак. Социально близкий – не ведает, что творит. Сашка? Сашка – предатель, это уж точно. Но ведь и он не понимает, бедолага, это же видно. С ним потом разберемся. Да и какое это предательство, собственно – подумаешь…»

Слыхали мы уже тогда, будто немецкие фашисты евреев «кастрировали». Но ведь то – по-настоящему. А у нас – игра, только и всего. Какое еще «достоинство»? Посмотрели, потрогали… Не оторвали ведь, даже не дергали.

И через полчаса мы уже, как ни в чем не бывало, ехали вместе куда-то.

И ведь вовсе не потеряли тогда ребята уважения ко мне. Скорее, наоборот. Во-первых, у меня, конечно же росли. А во-вторых, думаю, благодарны были они мне за то, что я их в их искреннем непонимании понял. И простил.

36

Но это не все, разумеется. Вот еще, вот, например. Сенатов! Такая, кажется, фамилия была у паренька, который учился в одном классе со мной – задолго до «кастрации» это было, классе в четвертом. Не многое помнил я из того времени, но точно то, что семья у Сенатова была, что называется «неблагополучная крайне»: отец погиб на войне, отчим сидел, мать, кажется, только что вернулась из заключения и пила по-черному, старший брат тоже сидел, а младший и был тот самый Сенатов.

В чем только он ни был замешан! Но помнится теперь, что было некое развлечение у «шпаны», к которой как раз и принадлежал Сенатов: брали большую гильзу от патрона, загоняли туда капсюль, а потом, наставив донышко гильзы с капсюлем на «противника», били по капсюлю изнутри специально встроенным бойком на резинке. Капсюль взрывался и пулей вылетал из гнезда туда, куда его направлял