— А кто мне за постой заплатит? — скрипнул обиженно Брюхатый. — Чужая печаль с ума свела, а о своей потужить некому.

— Я заплачу. За постой и за молчание.

— Это мы понимаем даже очень хорошо.

— Отрока этого кто-нибудь видел у тебя?

— Ни одна живая душа. Я не болтлив.

Курицын не верил, что Паоло помрет от внезапно случившейся хвори. В мечтах он сочинил этому юноше прекрасную судьбу. Не может быть, чтобы она пресеклась в этой дымной, прокопченной лачуге. И особенно пленял сердце страстный призыв к отцу! Дьяку казалось, что именно его зовет Паоло в свой зеленый и горячий мир. «Вы мне как отец»… — это его фраза. Произносил он ее, правда, с улыбкой, может, даже с легкой насмешкой.

— Может в Симонов его отвезти? Хотя бы до утра, а там посмотрим, — пошептал Игнатий, низко склонившись к дьяку.

— Ладно, неси шубы.

А неделю спустя, как раз накануне светлого праздника Рождества Христова, на Москве-реке казнили главных заговорщиков. Казнь была всенародной. Яропкину отсекли руки, ноги и голову, Пояркову — руки и голову. Дьякам Стромилову и Гусеву отсекли головы. Двум детям боярским — князю Полецкому-Хруле и Шевью-Стравину — отсекли головы. Другие дети боярские продолжали ждать своей участи по тюрьмам. Но Паоло был уже недоступен для государевых стражников.

По заснеженному полю тянулась кибитка. Две низкорослые лошадки шли ходко по накатанной дороге, морды их заиндевели, и пар от дыхания блестел морозными искрами. Поле скоро кончилось, и опять пошел лес — осинничек на болоте с незамерзающими, дымными проталинами, потом хвойный без подлеска, каждая серая ель угрюмая, могучая, как былинный богатырь, потом березовый и липовый с подлеском, потонувшим в сугробах. В некоторых местах дорога становилась столь узка, что кибитка цеплялась за отягощенные снегом ветки. Тогда на закутанного возницу и на крышу кибитки обрушивался белый водопад, а в маленьком оконце появлялось бородатое лицо — уж не разбойники ли учинили нападение? Рука хваталась за кинжал, глаза косились на другого дорожника, что лежал ничком на тюфяке, закутанный в медвежью шкуру. Впрочем, не меньше, чем разбойников, Игнатий, которого жизнь приучила к любым поворотам, боялся царевой стражи: «Кто такие? Куда путь держите?» Бывший поп знал, что подорожная у них выправлена по всем правилам. В подорожной Игнатий прозывался «торговым гостем из Новгорода, промышлявшим в Москве по кожевенному делу», а занемогший отрок был записан сыном вышеозначенного «гостя». Ехали от яма до яма, меняли лошадей, но провизии дорожной взяли столько, чтоб ни от кого не зависеть: тушу баранью, жаренную на огне, да курей печеных бессчетно.

В дороге Паоло вроде бы очнулся, открыл глаза, спросил испуганно:

— Куда мы едем?

— В Новгород.

— Слава Богу. Значит, кончилось кружение. Мы вышли на прямую. Теперь я буду спать.

— Можно подумать, что до этого вы бодрствовали, — заметил Игнатий с умилением — спасли отрока.

Пережидая под стражей государеву опалу, Софья всю свою энергию, а если хотите, жизненные силы, отдала своей мастерской, ну и молитве, конечно. Молодые мастерицы переместились в царицыну горницу и весь светлый день прилежно вышивали. Работали споро, пустых разговоров не вели, зато пели много — церковные или приличные народные песни.

Софья и сама была прекрасной вышивальщицей. Было время, когда она совсем не садилась за пяльцы — ослабли глаза, но потом, к счастью, из Рима привезли замечательные стекла, и она опять взяла в руки иголку, но вышивала больше орнаменты — то работала саксос, митрополичье одеяние, украшая бархат прихотливым золотым рисунком, то ягоды и листья вышивала на платках и поручах.

Теперь, закрытая от мира, она решила вернуться к лицевому шитью. Пелена на раку преподобного митрополита Петра, хранителя Москвы, была начата давно, еще когда Лёнушка в Литву отъехала, и работа, слава богу, была почти кончена: фон, одежды, надпись золотой нитью по кайме — все было сработано, осталось самое важное — голова Преподобного и лик Богоматери.

Пелена вышивается долго, иногда и двух лет не хватит, на покров все три года уйдут. Уж давно пора было кончить пелену митрополиту Петру, но Софье не хотелось, чтобы ее работу кончали девушки-вышивальщицы, а самой-то все было недосуг, страсти мутили душу. Теперь вот дал Господь и время, и место. Сиди, не разгибая спины — оно и славно.

Софья знала, что Елена Волошанка тоже вышивает в дар Успенскому собору роскошный сударь, покровец на церковный сосуд. Между двумя вышивальщицами шло негласное соревнование — кто быстрей, кто искуснее. Размером сударь был меньше, чем пелена, но имел очень сложный рисунок. Он изображал деисус — в пяти переплетающихся кругах должны были предстать «Спас в силах», поясные Богородица и Иоанн Предтеча, а также евангелисты с серафимами и херувимами. Софья видела эту работу дважды, когда знаменщик только нанес рисунок на ткань, а второй, через несколько месяцев, когда поясные изображения ангелов были уже вышиты. Славный получался сударь… А теперь сподобил Софью Господь выиграть соревнование. Волошанке сейчас нет дела до шелков и иголок, она другими делами занята — облизывает сыночка-наследника, да плетет интриги, поддерживая в груди царя Ивана гнев на супругу.

Ладно, пусть их. Придет время — и всем отомстится, пожнут они, негодники, бурю, а пока следует всем сердцем предаться работе. Митрополит Петр на пелене был изображен прямолично в рост, одна рука держала Евангелие, пальцы другой были молитвенно сложены. Софья вышивала лик тонким некрученым шелком «в раскол», когда каждый последующий стежок как бы расщепляет предыдущий. Разное направление стежков позволяли светотени делать лик выпуклым, почти живым. Но одной игры света мало, нужны оттенения чуть более темным, телесным шелком. Красиво, словно загар тронул лоб и щеки святого. Иногда приходилось переходить на «атласный шов», когда стежки плотно примыкают один к другому. Атласный швом вышивали на пелене одежду, он был проще, и Софья его не любила.

Когда кладешь стежки на лике, мысли должны быть чистыми, иначе против воли придашь святому несообразное, угрюмое выражение. Но мыслям не прикажешь. Откуда, из какой тьмы лезут, рвутся на свободу обида и злоба? Софья гнала их от себя, но они, докучные, как пыль, которую не стряхнешь, как веснушки на лице, коих не выведешь. Со временем царица поняла, что выгнать злые образы можно только замещением. Вместо Елены Волошанки призови образ человека чистого и незлобивого. Можешь всех детей своих мысленно пересчитать, матушку вспомнить или потужить о старшей дочери Лёнушке, иль помянуть мучеников, что казнили недавно на Москве-реке. Можно вспомнить человеков совсем незначительных, но не противных естеству, хоть бы этого мальчишку Паоло, который исчез неведомо куда.

И хорошо, что исчез. Паоло был опасен, потому что знал куда больше, чем положено дворцовому музыканту. Царица не желала ему смерти. Мальчишка вел себя достойно. И если со временем сыщется, начнет откровенничать про бабу Кутафью, то и это не будет опасным. Виновные наказаны, а прочие беды царь уже по полочкам разложил.