мгновенно исчезает. Есть только тревожная, робкая надежда. Я изо всех сил стараюсь не отвести взгляд.

— Ч-ч-ч-что ты имеешь в виду? — Ее взгляд кажется настолько беззащитным, что смотреть ей в глаза так же больно, как на голую лампочку.

— Когда мне было тринадцать лет, — медленно начинаю я, продолжая обдумывать это, пока говорю, — и маме поставили диагноз, у меня начался подростковый возраст, капризный, бунтарский. Я не хотела выходить из комнаты, не хотела убирать ее. Мама кричала на меня, чтобы я подняла свою задницу и сделала что-нибудь, что угодно, лишь бы не зависала в интернете.

«Это не оправдание, — сказала она, а затем указала на себя. — Со мной все будет в порядке».

Однажды я пришла домой из школы, бросила, как обычно, свою сумку на пол у двери, протопала, как обычно, по лестнице наверх и встретила ее в дверях моей спальни, и ее рука преграждала путь, словно шлагбаум. Она держала свой телефон. В нем был открыт один из электронных купонов на что-то под названием «джазерсайз» — это так же ужасно, как звучит.

— Мы сходим туда, — сказала она. — Врачи твердят, что мне нужно оставаться активной, а у них сейчас акция: занятие на двоих по цене одного.

Я посмотрела на нее так, словно она поклялась в вечной преданности сатане, потому что мне было тринадцать, и я, как полная идиотка, сказала, что не могу представить себе ничего более стремного, чем отбивать чечетку в потном трико рядом с немолодой матерью.

Тогда на мамином лице появилась победоносная улыбка, и она сказала: «А я могу». Она разблокировала телефон, и на экране я увидела свою фотографию с Пасхи, сделанную несколько лет назад, где я была наряжена в пушистого желтого цыпленка. Если что, она все еще стоит на обоях — ты видела ее.

— Взгляни на это иначе, — сказала она. — Ты ни за что не хочешь идти на джазерсайз со своим престарелым родителем, верно?

— Верно, — ответила я.

— И я думаю, что никто из твоих школьных друзей тоже не хочет. А значит, их там не будет, и они тебя не увидят. С другой стороны, если я услышу от тебя что-то другое, чем «да, мама, какая прекрасная идея, мама, мы немного потренируемся и проведем время вместе», тогда эта восхитительная фотография может стать новым баннером на вашем школьном сайте, возможно вместе с другими твоими детскими снимками, я еще не решила. И это немного подпортит твой имидж. Не правда ли?

— Ты помнишь это слово в слово? — вставляет Полли. Она спрашивает скептически, как будто думает, что я пытаюсь обмануть ее. Она села и положила пистолет на стол, но ее рука все еще находится в паре дюймов от него. — Четыре года спустя?

— Я… — я морщусь. — Ей только поставили диагноз, и все, что я слышала, это слово «рак». Я не понимала, что это может растянуться на годы. Поэтому первую пару недель по вечерам я записывала все, что она говорила, все наши разговоры, которые могла вспомнить, как будто я думала, что таким образом могу сохранить ей жизнь. С тех пор как она умерла, я перечитываю их.

Полли вздрагивает и слегка покачивается, словно ее ударили.

— Понятно, — говорит она. — К чему эта история?

— Как мама заставила твоего психиатра делать то, что она ему говорила? Она угрожала разместить его хозяйство там, где его увидят люди. Она шантажировала его. Так же, как она поступила со мной.

Я вспоминаю, как она ходила по дому, расставляя тарелки и выравнивая стопки бумаг. Все поправить.

— Маме нравился порядок. Ей нравилась систематичность. Ей нравились привычки и рутина. У нее были свои правила, и она придерживалась их.

— Всему свое место, — говорит Полли, — и всё на своих местах.

— Именно. Итак, мы имеем женщину со склонностью к шантажу, которая создала компанию по кибербезопасности, вступила в заговор с отцом твоего ребенка и нынешним мэром этого города, чтобы незаконно заключить тебя в психиатрическую больницу и украсть твоего ребенка, чтобы воспитать его как своего.

Я думала, что мне будет тяжело сказать это, но голос даже не дрогнул. Я говорю как робот на кассе супермаркета. Удивительно, как можно приспособиться, оказавшись в ловушке наедине с вооруженной и очень, очень обиженной женщиной.

— Она знает самый страшный секрет этого человека, человека, которому подчиняется каждый мент в Лондоне, и, кроме того, она знает, что он в курсе, что она это знает. С чего мы решили, что у нее не был припрятан компромат и на него — на случай, если он когда-нибудь выступит против нее?

Она смотрит на меня. На мгновение надежда освещает ее лицо, но затем она хмурит брови.

— Но здесь ничего нет! — у нее вырывается разочарованный крик, похожий на собачий вой. — Я посмотрела везде. Я перерыла тут все вверх дном, пока искала. Должно быть, она выбросила или удалила улики.

— Ты же сама говорила: она никогда ничего не выбрасывала. Особенно если это было что-то полезное. У нее были ящики, заполненные старыми открытками на дни рождения на случай, если ей понадобится подсунуть что-то под ножку стола. Она даже хранила старую упаковку…

Я замолкаю, и Полли внимательно смотрит на меня.

— Эми?

— Да?

— Ты не закончила свою…

— Да.

Я проскальзываю мимо нее сквозь узкий дверной проем кухни, достаточно близко, чтобы почувствовать запах пота, впитавшегося в жилет с поддельной бомбой, и бегом несусь вверх по лестнице.

— Эми? Эми! — тревожно кричит она позади меня, и я слышу стук ее ног по ступенькам.

Я влетаю в спальню мамы и папы и вспоминаю, как то же самое я делала пять лет назад, с той же спешкой, только тогда от рвения, а не от страха. Я спешу за Чарли, потому что сегодня Рождество, и у нас в руках чулки. Мама и папа проснулись и полны сил, и вскоре нас окружает лунный ландшафт из мятой оберточной бумаги, наши с Чарли губы перемазаны шоколадом, как у клоунов помадой, а потом мы спускаемся вниз, к елке, где стоят большие подарки, и меня переполняют надежда и тревога, потому что в этом году я выбирала подарок от нас с Чарли, и я очень, очень хочу, чтобы он ей понравился.

И вот она открывает его так, как обычно открывает все свои подарки: прорезая скотч плоским лезвием кухонного ножа, снимая его с аккуратностью хирурга, разворачивая бумагу и осторожно складывая ее. Она ахает, и ее лицо сияет от искреннего удовольствия, и я тоже свечусь, когда она берет подарок в руки и разглядывает его.

Это