– Что я тебе говорила! – сказала Либби. – Вот же пессимистка у меня растет. Только и повторяла, что все зря.

Но Эсме ответила, что это ничего не значит… Все еще может обернуться хуже некуда. Либби даже засомневалась: может, девочка просто не хочет туда идти? Эсме сказала, что ей жалко расставаться со старыми подружками.

Мне знакомо это чувство… Кончая начальную школу, я уже знала, что мне дорога в единую среднюю на Олд-Кент-роуд, с другими такими же безнадежными тупицами. Можно было и не ждать, пока это скажут официально. И миссис Арчер не нужно было ждать, когда ей скажут, что уж Эми-то туда точно не пойдет. Эта школа не для таких девочек, как Эми. Не зря у нее фамилия на «А» и у родителей денег куры не клюют. Она будет учиться в школе, больше похожей на дорогой особняк, с хоккейными площадками, где все девочки ходят в клетчатых юбках.

Форма в новой школе Эсме была не такая пижонская, как у Эми, но и не дешевая, так что Либби пришлось копить деньги и покупать ее по частям и сильно на вырост. Она купила все, что нужно: черный пиджак, черную юбку, черный джемпер, черные туфли, черные гольфы…

Мне стало очень страшно, когда Эсме надела все это в первый раз… Я видела Эми, одетую для похорон, которых у нее никогда не было… Она ждала меня.

– Красиво? – спросила Либби.

– Нет. Вид, будто кто-то умер, – сказала Эсме. – Правда, Генри?

T – time (время). Время умирать.

U – unicorn (единорог).

«Письмена на стене». Так же говорят, когда чего-то не избежать? Ну так это неправда…

Для меня это были никакие не письмена. Да и много бы я в них поняла? Тут знак должен был быть простым, чтобы даже до такой тупорылой овцы, как я, дошло. Значит, слова не годились, и без разницы, где они написаны и какими буквами.

Нужна была картинка – и она появилась на стене у меня в спальне, среди теней, что я видела каждый вечер. Это был длинный, острый рог единорога.

Мисс Клэптон говорила нам, что единорог – символ чистоты и добродетели, а его рог такой волшебный, что может лечить всякие болезни и спасать от отравления.

На этот раз я знала, что это волшебство для меня… Так велит Закон естества – чтобы я… чтобы я все исправила.

U – unicorn (единорог). Письмена на стене.

V – vamos (идем).

Вот блин, я и забыла, что знала это слово. Раньше из всего школьного испанского я могла припомнить только одно слово – nada (ничто), и не случайно я вспомнила это именно сейчас.

Vamos. Вот что я должна была сказать Эми на игровой площадке, и не сказала.

Vamos, Дана. Идем. Nada тебе здесь делать.

W – wave (волна). Но не та волна, что в море… Я имею в виду прощальный взмах. Прощание. С Манчестером… С Эми… Со мной.

Я машу на прощание белым флагом. Я сдаюсь… Сдаюсь.

X…

X – как крест, который ставят, чтобы пометить место. То место, где я хоть раз не испорчу все, чтобы кому-то другому не пришлось разгребать.

Море… Я никогда толком не умела плавать… Я ничего никогда толком не умела.

Y…

Y – why (почему)… потому что это закон… Потому что мне не победить Эми… Потому что я больше не могу… Теперь мы в расчете.

Z – zip (застежка).

Застежка на мешке, в который положат мое тело, если только когда-нибудь его найдут. Эми ведь так и не нашли… Это она нашла меня.

Теперь я знаю.

Мою дочь насиловали.

Много раз.

Прямо у меня под носом.

И я ни о чем не догадывалась.

Бедная Дана мертва.

Либби и Эсме использовали ее, как и меня.

Я знаю, кто убил мою дочь.

Оттого что правда разбита на кусочки, проглотить ее не легче. Она застревает в горле. Рвется из него. Обжигающее чувство вины. Душащая ненависть. К деду Даны. К Либби и Эсме. К самой себе.

Вопросы всплывают в голове, требуют ответов, которых я, может быть, никогда не найду.

Сколько времени продолжалось насилие над Эми и Даной? Неделями? Месяцами? Годами?..

Кто еще был в стае Серого Волка?

Как умерла Эми? Мучилась ли она?

Где ее тело?

Как это могло случиться? Где была я? Где был Брайан?

Кто мы после этого?

Я могла предотвратить это. Я же матерью была, в конце концов! Ее матерью!!! Что я за женщина теперь? Что я за мать? Не такая, какой должна была быть: ласковой и всегда готовой поддержать, доброй и заботливой. Не та, которую легко целовать и которой так же легко открыть все секреты. Не та, что хочет своему ребенку только добра и все для этого делает. Не та, какой я себя считала.

С такой матерью, как я, Эми была обречена задолго до того, как ее похитили.

Горькая правда расползается темным пятном – сначала медленно, постепенно, как чернила в банке с водой. Затем пальцы тени сплетаются, закрывают собой свет. Вырывают из сердца всякую надежду на избавление.

Я испытала бы парадоксальное чувство облегчения, если бы Эми похитил просто какой-нибудь педофил. За случайность меня нельзя было бы винить. Ее невозможно предотвратить. Что бы там ни трещали в прессе.

Просто педофил? Просто? Только чудовищу может прийти в голову такая мысль. Настоящей матери – никогда. А мне вот пришла. Я ничем не лучше тех извращенцев, что ее убили. Стыд обжигает…

Прости меня, Эми. За все. За то, что позволила тебе думать, будто я люблю тебя и мне можно верить. Будто я знаю, что для тебя лучше. За то, что была не такой матерью, какой ты меня считала. За то, что была не такой матерью, какая была тебе нужна, – и сейчас не такая.

Закрываю глаза.

Чувствую, как меня хватают их грубые руки. Чувствую их тяжелое смрадное дыхание. Изгибаюсь под ними, корчусь от боли. Слышу их удовлетворенные стоны, увещевания: будь хорошей девочкой. Молчи. Пусть все останется по-прежнему.

Лихорадочно роюсь в памяти, ищу знаки беды, вслушиваюсь, ловлю намеки. Но не слышу крика Эми: «Волки!» Ни фраз, оборванных на полуслове, ни неловкого пожатия плечами, ни покрасневших щек. Ни волнения, ни подозрительной осведомленности, когда я объясняю ей, как это бывает у птичек и пчелок. Никаких физических признаков.

Порезы и ссадины на руках и ногах – просто следы буйных игр и беготни подвижного ребенка. Я бы скорее заподозрила неладное, если бы их не было. Она не старалась прятать свое тело, дай волю, разгуливала бы целыми днями в танцевальном трико. Когда дочка бегала в купальнике в Занте, ее открытая кожа казалась нетронутой ничем, кроме солнца.