Я думала, что Эми так любит мыться в ванне из-за запаха жевательной резинки от ее пены для ванн – такого резкого, что ноздри щипало, – и из-за уютного пушистого халатика. А на самом деле она каждый раз старалась соскрести с себя грязь, которую ощущала, но не могла отмыть. Она была внутри, несмываемая, вечная.

Из школы тоже не слышно было ничего настораживающего, никаких жалоб на дурное настроение, истерики или агрессию. По оценкам тоже ничего нельзя было заметить. А у Даны оценки даже получше стали.

Помню, как сияла мать Даны, когда та выбилась из отстающих. Я считала, все дело в том, что Эми дает ей списывать, говорила, что так нельзя, что это на самом деле никакая не помощь. Рано или поздно это обнаружится. Дане было бы полезнее справляться самой.

На самом деле они как раз помогали друг другу. Решали уравнения. Таблица умножения у них от зубов отскакивала. Лучшие подруги, охотно тянущие руку, чтобы ответить на вопрос учителя, но не для того, чтобы ябедничать.

Лучшие подруги.

Их имена стояли рядом на картинке с улиткой, выложенной из мелких камешков и покрытой лаком. Они выиграли состязание в беге «на трех ногах», – помню, локоть Даны мелькал на бегу, как спица в колесе римской колесницы. Они перешептывались, хихикали, обменивались сладостями и школьными завтраками, разом подхватывали ветрянку и простуды.

Дана всегда была вместе с Эми. Не считая той минуты, когда была больше всего ей нужна. Именно тогда, когда подруга рядом сделала бы из нее не столь легкую добычу, а лишняя пара глаз могла бы заметить опасность, Даны не было.

Рассуждая логически, я должна бы винить ее, но инстинкт восстает против этого. Было бы легко – и даже простительно – осыпать ее проклятиями за то, что завела мою дочь в ловушку лживого извращенца. За то, что бросила Эми одну на площадке. Купила себе безопасность ценой молчания. Дала своему дедушке остаться на свободе и погубить еще неизвестно сколько детей.

Но Дана была ребенком, просто ребенком. Таким же, как моя девочка. Обе невинные, обе запуганные настолько, что не могли ничего рассказать. Понимаю почему.

Дана и ее родители жили в его доме. В школе Эми и Дана оказывались в его владениях. Учителя распоряжались в классах, но школа принадлежала ему. Ни одно окно нельзя было открыть без ключа, что лежал у него в кармане. Он давал тепло и свет. Он заставлял волшебным образом исчезать пятна рвоты и вытирал лужи мочи. Он был героем. Команда «А» в одном лице. Ему доверяли, его уважали. Он был неуязвим. Вне подозрений. В полной безопасности.

Не могу отделаться от мысли, что Дане пришлось терпеть дольше, чем Эми. Не знаю, как долго Эми была жертвой, – это одновременно и утешительно, и мучительно, – но Дана страдала дольше.

У Эми отняли жизнь. Дане нанесли незаживающую рану. Она несла страшный груз, считала себя предательницей, подруга не отпускала ее – всю жизнь, ни на миг. Память об Эми помутила ей разум и затуманила зрение. Когда Дана увидела Эсме, раскаяние, паранойя и чувство вины добили ее окончательно. Это я тоже могу понять.

Теперь ясно: Иан, может быть, и не соучастник, а настоящий экстрасенс. Должно быть, это Дана пробилась ко мне через него, пыталась предупредить. Крупный мужчина, сказал он, с короткими черными волосами, губы шевелятся, но ничего не произносят вслух. Эта Дана показывала ему дорожный знак: внимание! осторожно! берегись! Дана предупреждала меня об опасности, исходящей не от Эми, а от Либби и Эсме. Может быть, и картинка с Иисусом тоже была отсылкой к ней. Дана Бишоп. Возможно, это даже намек на епископа.

Вина, с которой я жила последние десять лет, становится вдруг еще тяжелее от нового осознания. Новая тяжесть – еще одна погубленная девочка.

Если бы я не закрывала глаза, была рядом, сделала бы то, что должна была сделать, а не тратила время на всякую чепуху, я могла бы спасти и Дану тоже.

Сколько раз я жаловалась на нее Брайану? Не сосчитать. Все сокрушалась, что она тянет Эми назад, требовала, чтобы муж согласился перевести дочь в другую школу. Получше. А он – ни в какую. Говорил, что хочет, чтобы Эми была нормальным ребенком, чтобы у нее были друзья из всех слоев общества, и нечего растить из нее человека, который, кроме своей узкой специальности, ничего вокруг не видит.

Я говорила, его больше волнует, что, если его дочь будет учиться в частной школе, это повредит контактам его агентства с Лейбористской партией. Он не имеет права рисковать будущим ребенка. Он же утверждал, что это я им рискую, когда претендую на то, чтобы выбирать ей друзей. Да и глупо рассчитывать, что мне это удастся, добавлял он: чем больше я буду им мешать, тем больше они будут тянуться друг к другу.

Теперь-то я понимаю, что муж был прав. И понимаю, почему другие девочки из класса Эми никогда не удостаивались ее дружбы. Иначе Дана осталась бы одна. Общая тайна связала их.

Мы с Брайаном тоже толкали их друг к другу. С самого начала мы ссорились. Еще до рождения Эми самые счастливые моменты уже были чем-то омрачены. Ничего такого, что можно было бы заметить или назвать по имени. Ничего, что можно было бы обсудить и попытаться исправить.

Не исчезала тень беспокойства, тонкая непрерывная струйка пороха, только и ждущая, чтобы к ней поднесли спичку. Большого взрыва мы так и не дождались. Так, кассетные бомбы, взрывающиеся глухо, в замедленном режиме. Вместо откровенных разговоров и доверительной обстановки дома Эми приходилось терпеть многозначительное молчание и язвительные резкие споры, из-за которых она предпочитала отсиживаться у Даны. Взрывная волна докатилась до меня только сейчас.

На словах мы утверждали, что любовь – это чудесная невидимая сила, ведущая к добру, что мама с папой по-настоящему любят друг друга, но на собственном примере убеждали ее, что любовь приносит боль и горечь. Что ее приходится терпеть, мириться с ней.

Представление Эми о любви застряло в полутьме, на нейтральной полосе, где правда так перепуталась с ложью, что она готова была терпеть насилие, потому что верила, что так будет лучше.

Это называется – учили дочь хорошему, прививали правильные ценности, делали все, что могли. Мой ухоженный, всегда занятый интересными делами, счастливый ребенок, со всеми этими дополнительными уроками, занятиями, поездками и впечатлениями, оказался беззащитным, не унаследовав от нас правильного представления о любви. Я была плохим примером – уродом, мутантом. Калекой.

Наша дочь не могла бы желать себе лучшей подруги. Только лучших родителей. От этой пощечины лицо у меня будет гореть до конца жизни.

А родители Даны?

Когда-то я им завидовала. Тому, что они все еще вместе – все вместе, как настоящая семья. Тому, что их дочь жива. Не могу сказать, что никогда не желала другим родителям тех мук, которые перенесла сама, – желала. Если бы я могла поменяться с ними местами, тогда сделала бы это без колебаний.

Теперь-то нет. Наши девочки обе мертвы. Горе и боль, которые я переживала десять лет, для них только начались. Мою семью, по крайней мере, не в чем винить. Не до такой степени точно: у нас хоть извращенцев в доме не было.